В прыжке - Арне Свинген

Я покачал головой.

– Я больше не могу быть твоей мамой, – сказала она.

Холодец в ногах стал еще мягче.

– Ты… В смысле?

– Я больше не могу быть твоей мамой. У меня нет сил. Прости.

– Но…

– Это вовсе не значит, что я тебя не люблю.

Юаким ничего не понимал. И дед говорил, что ему многое неясно. Но вообще все довольно просто. Когда хотят завести детей, то не идут в магазин. Кто родился – на того и придется согласиться, если уж решили стать родителями. Некоторым везет. Другим тоже везет, но меньше. А бывает, что уж не повезло, так не повезло.

Мы с Юакимом сидели у него в комнате, и я объяснил ему все это. Но он не согласился. В таких случаях мне хочется напомнить ему о его отце, который уехал от них за тридевять земель и жил, по словам самого Юакима, все равно что на Марсе. Мы обычно про него не говорили – так Юакиму не надо было вспоминать об отце и о том, что тот даже подарки на день рожденья ему не присылал. Марс – он так далеко, что посылки просто не доходили.

Тем не менее Юаким был уверен – когда ты работаешь мамой, то уволиться уже нельзя. Я предположил, что это ненадолго, однако точно не знал. Юаким же полагал, что наверняка есть законы, запрещающие подобные выходки, и если бы книжка «Законы Норвегии» была потоньше, я бы непременно отыскал что-нибудь. Он спросил, буду ли я теперь постоянно жить у дедушки, и я ответил, что да, скорее всего.

– Получается, что я теперь… сирота? – задумался я.

Юаким возразил – чтобы считаться сиротой, у тебя должны умереть оба родителя. Впрочем, может, и нет.

– Значит, про деньги ты ее так и не спросил? – уточнил Юаким.

– Ну, это как-то не в тему было.

Когда следователи не знают, каким путем двигаться дальше, то говорят, что расследование зашло в тупик. Это выражение мы услышали в одном сериале – инспектор там все разглядывал фотографии и жаловался на этот самый тупик. Но потом его вдруг осенило, и дело распуталось само собой. А наше расследование больше походило на телепередачу, в которой медленно, минута за минутой, показывают путешествие на поезде или пароме.

Юаким вытащил пяльцы и принялся за вышивание – он решил изобразить музыкантов группы Kiss, которые тоже сидят и вышивают. Для этого нужна целая куча разных цветных ниток. Когда один из нас занят вышиванием, молчать проще, и мы минут пять молчали.

На самом деле я собирался предложить сыграть в Call of Duty, но это все равно что пойти в бар, напиться и забыться. Хотя, когда взрослые напиваются, они, похоже, тоже не особо много забывают, зато творят всякие глупости, о которых потом жалеют.

Две головы для расследования – намного лучше, чем одна, вот только работает это правило, когда обе головы хоть что-то знают. Вдруг, если обо всем расскажу Юакиму, он откажется со мной дружить? Кажется, кто-то сравнивал дружбу с футбольным мячом: чтобы прорвать дыру, надо уж очень сильно по нему колотить. Но люди вообще часто несут всякую чушь.

– Хочешь что-то сказать? – спросил Юаким.

Он отложил вышивание. Только сейчас я осознал, что, оказывается, сижу и тру ладонями коленки, да так, что коленкам горячо стало.

Потеплевшими руками я провел по лбу. Придумывая, с чего бы начать, понял, что можно практически с любого места, потому что смысла все равно нет. Учитель физкультуры то и дело повторял: «Сосредоточься» – но это все бред. Самое главное – не замыкаться в себе.

– Да, наверное, – признался я. – Или… Знаешь, если я открыл шоколадку, даже такую здоровенную, размером с полдоски, у меня не получается съесть всего несколько долек. Мне даже половины мало. Пока целиком не съем – не успокоюсь.

– Ты про шоколад хотел поговорить? – Юаким нахмурился.

– Я бы тебе рассказал, что произошло той ночью. Но тогда рассказать придется все.

– А в чем проблема, если ты все и расскажешь?

– Возможно, ты расхочешь со мной дружить.

Юаким придвинулся ближе. В руке он держал иголку.

– На, уколи меня, – попросил он.

– Это еще зачем?

– Чтоб ты уяснил кое-что: какую бы ты глупость ни сделал, дружить я с тобой не расхочу.

– Тогда, может, я лучше колоть тебя не буду, а просто расскажу?

Юаким кивнул.

Я все-таки придумал, с чего начать. Причем начал я с того, о чем не помнил. В ту ночь я, спускаясь по лестнице, наверное, наступил на скрипучую ступеньку, но меня никто не услышал, потому что в гостиной все кричали.

Я вижу прямо перед собой прямое, как стрела, дуло револьвера. Даже собственные пальцы помню – со светлыми, почти белыми костяшками.

Спустившись с лестницы, я остановился, впрочем, лишь на секунду, не больше. Этого хватило, чтобы решиться. Ночью почти не видно, что происходит за окном, и я мог бы выскользнуть на улицу, заглянуть в окно гостиной, оценить ситуацию и даже обратиться за помощью к соседям. Но потом я вспомнил слова папы. Он сказал, когда мы стреляли в лесу по веткам: «Иногда показать оружие – метод более действенный, чем выстрел». Револьвер я зарядил, но, скорее всего, достаточно будет просто помахать им.

Юаким спросил, сильно ли я боялся – скажем, по шкале от одного до десяти. Я сообразил, что времени идти к соседям у меня нет, а значит, страх был не на десятку, а слабее. Однако совершенно точно больше восьми. Папа в гостиной кричал. Бертина громко плакала. И тогда незнакомый голос заорал, что начинает обратный отсчет – с трех до одного. Прямо как мы, когда играем возле школы с одноклассниками. С трех на два перескакиваешь моментально, а вот до единицы время нарочно тянешь, иногда даже делишь оставшийся отрезок на половину и четверти.

Я вдруг оказался на пороге гостиной. Незнакомец стоял возле телевизора. Тело у меня будто заледенело. Потому что на голове у этого человека был капюшон, совсем как у того старика в Эс-Сувейре. Я прекрасно понимал, что передо мной не тот старик, но сковавший меня ужас теперь был намного выше десятки. Капюшон дядька опустил на глаза, а лицо обмотал платком вроде ковбойского. Я бы не удивился, если бы и пистолет у него в руке тоже оказался кольтом. Возможно, его сбивал с толку всеобщий страх, а может, из-под капюшона он ничего не видел, но меня заметил не сразу.

– Стреляй! – закричал папа.

Он кричал это мне, я знаю. Но в ту секунду я перенесся в Эс-Сувейру. По крайней мере, тело мое повело себя так же, как тогда в Марокко. Ноги приросли к полу, а штанина пропиталась теплой жидкостью. Пальцы больше не слушались руку.

Глаза под капюшоном сощурились. Теперь преступник смотрел на меня. Пистолет у него в руках сместился, и сейчас темное дуло уставилось прямо мне в сердце. Не удивлюсь, если скрытый ковбойским платком рот растянулся в улыбке. Жутковатый старик из Марокко хотел лишь помочь мне, но из-за него пальцы у меня теперь окаменели. Я видел, что незнакомец вот-вот спустит курок, и все равно ничего не мог с собой поделать. Наверное, та секунда была самой длинной за всю историю человечества, однако мне, чтобы собраться с силами, даже ее не хватило.