Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России - Дэн Хили

под одной крышей. Какими бы ни были бытовые и экономические отношения между ними (психиатры мало что сказали об аспектах отношений этой пары, не связанных с гениталиями), врачи видели участие женщин в секс-торговле и их «женскую гомосексуальность» исключительно с позиций маскулинизации и дегенерации. Тремя годами позднее психиатр Краснушкин опубликовал серию лекций о «криминальной психопатии», где в числе прочего рассмотрел случай «поэтессы», в чьих стихах «воспевается лесбосская любовь», а экскурсы в гетеросексуальную проституцию привели к столкновению с милицией и психиатрией[238]. Красочное описание Краснушкиным его пациентки выдержано в рамках стереотипа о «проститутках как лесбиянках»:

«Поэтесса» была арестована за содержание притона разврата. Она <…> завлекает с биржи какую-то артистку, завязывая с ней гомосексуальную связь, и наконец совершает гомосексуальный акт в присутствии двух мужчин, угощающих их (двух женщин) вином и закусками и платящих за это сексуальное зрелище 10 р<уб>[239].

Краснушкин не описывает в деталях природу связи его «пациентки» с безработной артисткой. Тем не менее он посчитал важным рассказать читателю о ее поэтических опытах, «посвященных лесбосу», отзываясь о них в сравнительно благоприятном тоне и выражая мнение, что «несомненное дарование» артистки несколько смягчает ее «авантюрную историю». В свою лекцию он включил одно из стихотворений «поэтессы», называя ее «очень социально деградировавшей» из-за приверженности «исключительно интенсивному алкоголизму и кокаинизму», но при этом считая стихотворения знаком ее таланта:

Любви священной я не знала,Не знала я девичьих грез…Потомства в браке не искалаИ не плела венки из розМеня все вдаль манили встречи,Манил порочно яркий грех,Подруг влюбленных страстность, грезыИ их гнетуще-скрытый смех…Я в их кругу была вакханкой,Пила их ласки – лаской тел…Не раз пленилась я смуглянкой,Не раз с блондинкой грех был смел.Я их любила дни и ночи…В сплетеньях тела на пути…Любила неги полной очи,Любила сон на их груди.Но все прошло… Все безвозвратно,Я поняла, что все обман…Что не вернуть свой путь обратно,Что жизнь моя – сплошной дурман![240]

Краснушкин, видная фигура советской психиатрии, очевидно, ощущал педагогическую ценность «сексуального зрелища», представляемого этой «пациенткой-поэтессой» и ее стихами. Это был незабываемый пример «одаренного психопата», исключительный случай клинической практики, о котором можно было рассказывать студентам, изучавшим психиатрию в Московском государственном университете. Тем не менее страсть этой женщины, пронизывающая ее стихи, и обстоятельства ее истории также, возможно, свидетельствовали о том, что однополые отношения и наставничество в среде проституток по-прежнему существовали.

Домашний быт, лесбийский салон и маскулинизация

В то время как женский однополый эрос между проститутками иногда был отмечен оттенком грубоватой культуры низших классов, в эту эпоху встречались также женщины, чье привилегированное положение позволяло им выражать свои влечения, пусть и в более сдержанной форме. В психиатрической литературе эпохи царизма можно найти ряд биографий женщин из дворянок и помещиц, чья сильная воля, образование и финансовые возможности позволяли им раскрепощаться в однополом самовыражении (примером может служить переданная доктором Чижом биография Юлии Островлевой)[241]. Летописи их жизней, которые можно составить на основании этих медицинских источников, весьма схожи с тем, что мы знаем о жизни литературных «лесбиянок» в салонах позднеимперской эпохи[242]. На заре советской эры женщины, обладавшие культурным капиталом, порой инвестировали его в обустройство домашнего пространства, скрывавшего от посторонних глаз однополое влечение. Требование политической и экономической стабильности для культуры литературного салона постепенно уменьшалось на протяжении 1920-х годов, а в ходе социальных преобразований первой пятилетки оно и вовсе сошло на нет. Исторические корни «лесбийской субкультуры» в России, и без того неуловимые и хрупкие в первые три десятилетия XX века, были подорваны этими переменами, о чем мы поговорим во второй части этой книги.

Одним из способов скрыть прибежище однополых отношений внутри домашнего быта была гетеросексуальная семья. В целом привычная русская семья не была враждебна к гендерному нонконформизму и однополым отношениям внутри нее. Семьи стремились, часто весьма гибко, сдерживать или контролировать этот феномен или же приспосабливаться к нему. Истории психиатрических болезней царского и раннесоветского периодов свидетельствуют, что родители спокойно воспринимали интерес детей женского пола к одежде и играм мальчиков. В детском возрасте к мальчишеству и неумению девочек вести хозяйство относились терпимо, но от тех же девочек к 16 годам ожидали адаптации и согласия на брак[243]. Некоторые семьи даже предпринимали особенные усилия, чтобы создать условия, при которых сексуально-гендерное диссидентство их детей имело все возможности для выражения. Мать Островлевой говорила, что уже с 12 лет «не имела [на нее] никакого влияния»; тем не менее эта вдовствующая глава семейства, как и вся семья, исключительно с уважением относилась к «трудолюбию» дочери и «ее энергии», которую та выказывала в выбранной необычной профессии – «промыс[ле] легкого извоза». Островлева-младшая, которая уже имела в своем распоряжении годовое пособие в «три или четыре тысячи» рублей, вела счета по своему доходу отдельно от семейных счетов, которые вела мать. Мать и дочь были экономически независимы друг от друга. Анализируя социальное становление молодой женщины, психиатр Чиж пришел к выводу, что «при большей дисциплине в воспитании и жизни дело не пошло бы так далеко»[244]. Возможно, он намекал, что отсутствие в семье твердой отцовской руки привело к появлению у Островлевой «многих странностей».

Семьи обычно приспосабливались к личностным особенностям гендерных диссидентов в своем лоне, и, вопреки вере Чижа в фигуру отца, последние тоже могли быть снисходительны, когда это касалось отказов дочерей от социализации в фемининные роли[245]. В первой декаде XX века Евгения Федоровна М. («женщина с мужским пассом» во взрослой жизни) была исключена из школы за отказ носить юбку. Отец смирился с ее бунтом и перевел дочь на домашнее обучение, а позднее устроил так, что она экстерном сдала экзамены по курсу гимназии[246]. В 1919 году учительница Ольга Ивановна Щ. проживала с братом Борисом и младшей сестрой в селе Озеры, близ Москвы. В том году Ольга предложила шестнадцатилетней Валентине П., с которой имела сексуальные отношения более года, поселиться у нее – после того как Валентина осиротела. Спали они в одной постели, и их любовная связь длилась с перерывами до июня 1922 года, пока ссоры о вступлении Валентины в комсомол не подорвали их отношения. Все это время родня Ольги мирилась с ее лесбийскими отношениями под семейной крышей, иронично говоря о Валентине: «Ольга, твой муж идет», – и отмечая, что «супруги» целуются, «но не так, как <…> женщины, а по-другому». Однако ввиду того, что девушка все чаще лгала семье и в гневе могла и ударить, Борис положил конец семейному эксперименту по адаптации. Он запретил Ольге поддерживать связь с ее возлюбленной и даже вынудил ее уволиться с