Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России - Дэн Хили

«трансвестизм» и «транссексуальность» – это сравнительно молодые европейские и американские конструкты, которые накладываются на бесконечное число вариаций человеческого сексуального и гендерного разнообразия. В некоторых культурах перформанс гендерной трансформации имел большее значение как для участников, так и для зрителей, чем любая сопровождающая его однополая эротическая активность. Наше восприятие таких феноменов, заточенное на сексологии, может заставить нас проглядеть важные социальные, экономические и символические мотивации этой активности. Например, в XVII и XVIII столетиях в Нидерландах многие женщины с мужским пассом приходили к этой роли из-за стремления вырваться из бедности или горя желанием приключений на воинской службе. Многим женщинам, принимавшим в этом контексте мужскую идентичность, это легко удавалось ввиду их маргинального или исключенного из социальной системы статуса в обществе с достаточно подвижной структурой[272]. Более того, маска противоположного гендера, считываемая как явно маскулинная или фемининная, была (и нередко остается) социально необходимым перформансом для интерсексуальных людей (гермафродитов)[273]. При рассмотрении историй женщин с мужским пассом использование медицинского ярлыка «гомосексуальность» может скрыть из виду важные аспекты гендера и идентичности в незнакомом контексте.

В России гендерная амбивалентность не считалась феноменом, возникшим в модерную эпоху, или же чем-то ввезенным в Россию из-за границы. Маскулинные женщины (и фемининные мужчины) были достаточно повседневным явлением в быту русских людей XIX века, живших в самых разных регионах широко раскинувшейся империи. Об этом свидетельствуют многочисленные слова, придуманные, вероятно, простым народом для обозначения такого рода людей. Лексикограф Владимир Даль, собиравший материалы для своего словаря в 1830–1850-х годах в Центральной России, приводит следующие названия для мужеподобных женщин: «мужланка», «мужлатка», «бородуля», «су-парень» и «размужичье». Даль писал, что его источники давали определение таких женщин как «похожая по наружности, приемам, голосом и прочее на мужчину» или «по складу, по образованию тела на мужа похожая». Иногда они даже называли ее «гермафродит-жена»[274]. Лексикограф обнаружил аналогичный набор слов для обозначения фемининных мужчин[275]. В дополнение Даль сообщает, что глагол «девулиться» применяется, когда говорят о мужчине, который может «нежиться, принимать женские обычаи, ухватки»[276]. Ни одно из слов, обозначающих мужеподобных женщин, не было намеренным оскорблением, но некоторые наименования женоподобных мужчин («бабатя», «бабуля») могли звучать «в этом знач[ении] иногда бранно, как баба»[277]. Сам факт существования глагола, обозначающего женоподобных мужчин, говорит, что в глазах крестьян это качество было несравненно хуже, чем маскулинность женщины (для которой такого глагола не придумали). Самое критическое описание мужеподобной женщины, которое Даль внес в словарную статью, – это слово «бородуля». В Новгородской губернии Даль записал фразу: «Бородуля не мужик»[278]. Эта поговорка как бы напоминала слушателю, что такая женщина – не ровня мужчинам. При этом само слово не звучало столь же уничижительно, как некоторые из слов в адрес женоподобных мужчин. В патриархальном обществе мужеподобные женщины могли добиться уважения и положения в обществе, в то время как мужчины, утратившие мужественность, наносили непоправимый вред собственной репутации[279]. Крестьяне, обнаруживавшие у новорожденных гермафродитизм, предпочитали по возможности крестить младенцев мальчиками – очевидно, ради социальных и экономических преимуществ, сопутствовавших этому[280]. В языке русской деревни и низших слоев общества существовал целый набор слов для обозначения людей, которые выглядели или вели себя как лица противоположного пола. В деревне и городских низах такая гендерная маргинальность воспринималась как гермафродитизм, аналогичный тому, что можно наблюдать у домашних животных, проводя параллель между социальными качествами и уже знакомым феноменом физической половой неопределенности[281].

Дело крестьянок Марии Павловны Шашниной и Екатерины Ивановны Демичевой, обвинявшихся в отравлении мужа Демичевой ради того, чтобы эти женщины могли жить вместе как любовницы, также показывает, что однополые отношения между женщинами русские крестьяне воспринимали, возможно, как гермафродитические. В 1886 году обе женщины были арестованы после того, как Демичева призналась, что отравила квас своего мужа по наущению Шашниной. Дело разбиралось в окружном суде Нижнего Новгорода. Спустя девять лет петербургский психиатр И. М. Тарновский изучил судебные документы и использовал их в своей книге «Извращение полового чувства у женщин»[282]. Следователи установили, что Демичева имела «половыя сношения» с Шашниной до свадьбы и что Шашнина «имела любовную связь еще с 3-мя крестьянками». Согласно Тарновскому, Демичева и другие крестьяне утверждали, что «Шашнина кроме женских половых органов имеет еще и подобие мужского полового члена»: «Некоторые из них говорили, что чувствовали введение полового члена в рукав, щупали и даже видели этот выходящий из половой расщелины член». Женщины сообщали, что они испытывали такое же сексуальное удовлетворение, как и от секса с мужчинами. Крестьяне этой деревни называли Шашнину «двухполой» или «двухсбруйной»[283]. Физическое отличие дополнялось еще и тем, что она курила табак, не покрывала голову платком и верховодила матерью и братом в домашних делах. Тем не менее разные медицинские эксперты, обследовавшие Шашнину четыре раза за период с июня 1886-го по июнь 1887 года, не обнаружили у нее признаков гермафродитизма или увеличения клитора. Очевидно, половое влечение Шашниной к другим женщинам крестьяне интерпретировали как следствие наличия у нее признаков обоего пола и полагали, что это подразумевает и обладание фаллосом или чем-то вроде него[284]. Репутация Шашниной как «двухсбруйной» парадоксально фиксировала ее гендерную роль как женщины. Это делало менее вероятным то, что она может попытаться обрести мужской пасс – по крайней мере в своей общине. Русские примеры женщин с пассом демонстрируют, что этому феномену способствовала бо́льшая женская мобильность.

Советская психиатрия 1920-х годов испытывала глубокий интерес к женщинам, которые очень убедительно входили в мужскую гендерную идентичность и, в соответствии с развивающимися в то время в европейской науке сексологическими категориями, именовала их «гомосексуалистками» или, изредка, «трансвеститками». Трудно реконструировать причины, побудившие некоторых женщин приобрести мужественность, подделав свои документы, взяв мужской вариант собственного имени и изменив одежду, манеры и прическу. Во всех подобных случаях, попадавших в сферу внимания тогдашней советской психиатрической литературы, главным мотивом указывалось однополое влечение. Некоторые из этих женщин, безусловно, ничего не знали о лесбийской субкультуре столиц. У них было меньше доступа к возможностям, открытым для маскулинизированных женщин, соблюдавших респектабельность и носивших только отдельные атрибуты мужского платья (вроде воротничков и галстуков, обычных для кружка Парнок). Мужской пасс для этих женщин, живших в отрыве от какой-либо субкультуры, служил средством получения сексуального доступа к другим женщинам. Но иные принявшие мужскую идентичность были увлечены всем спектром возможностей участия мужчины в революционной борьбе, в том числе и в военной жизни. Для них сексуальность могла играть намного меньшую роль. Как бы то ни было, принятие мужской идентичности могло удовлетворить разнообразные