Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России - Дэн Хили
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В период НЭПа аренда кабаре или залов для культурных мероприятий, организуемых представителями гомосексуальной субкультуры, становилась все более трудной, но не невозможной. В начале 1920-х годов в Москве образовался небольшой очень интимный кружок «Антиной» для ценителей мужской красоты в прозе, поэзии, драме и музыке. Кружок устраивал вечера, где читали откровенно гомосексуальную поэзию, исполнялась музыка «наших» композиторов и даже был поставлен «мужской балет». Кружок планировал опубликовать антологию стихотворений, «посвященных воспеванию мужской красоты и любви всех поэтов начиная с античных и кончая современными» в попытке создать благородное прошлое[211]. Сборник так и не был издан, а о деятельности кружка мы знаем только из переписки, которая велась в связи с чтением Кузминым своих стихов перед членами «Антиноя» в мае 1924 года в кафе «Синяя птица», в двух шагах от Тверского бульвара. Кружок, очевидно, распался, поскольку снимать помещение для собраний стало сложнее, равно как и открыто рекламировать предстоящие мероприятия антиноевцев[212].
Последнее публичное чтение Кузминым своих стихов в Ленинграде в 1928 году свидетельствовало о преградах, которые советская власть воздвигала перед теми, кто содействовал гомосексуальной субкультуре. Организаторы читки (из Института истории искусств) включили выступление поэта в список литературных вечеров, но для его приглашения им пришлось получать специальное разрешение директора. Они понимали, что «нежелательные личности» (гомосексуалы) будут рваться услышать автора «Крыльев». Никаких объявлений о вечере не развешивалось, и вход был только по приглашениям. Несмотря на эти меры предосторожности, в назначенный час зал был переполнен. Люди стояли в проходах и сидели на полу. Многие были «как раз теми, кого больше всего боялся директор», – гомосексуалами:
Чаще всего среднего или пожилого возраста, они начали протискиваться к сцене; в руках у многих были букетики цветов. Когда Кузмин кончил читать, они ринулись к сцене и стали бросать туда эти букетики. По выражению Орлова [студента, который был в числе организаторов мероприятия], это была «последняя демонстрация петербургских педерастов». Для Кузмина выступление оказалось настоящим и приятным триумфом, но для организаторов вечера все едва не окончилось очень печально: с большим трудом удалось убедить директора, что они были не в состоянии справиться с толпой[213].
Гомосексуальная субкультура царского Петербурга жила своей жизнью, в разветвленной сети частных связей, с собственной системой информирования и крепкой культурной памятью. Для этих «среднего или пожилого возраста» людей, вспоминавших о своей юности как о времени беззаботных увеселений и половых «приключений» (преобладающие темы в дневнике Кузмина), выступление поэта, «одетого по дореволюционной моде <…> и читающего с помощью старомодных очков, время от времени используемых как монокль», было драгоценной весточкой из того времени и, возможно, упреком миру, в котором они жили ныне[214].
ЗаключениеВ позднеимперской России из местных практик традиционной взаимной маскулинной сексуальности выросла городская мужская гомосексуальная субкультура. Гомосексуальный мужской мир не был чем-то чужеродным обществу, а являлся его активной и плодотворной частью. Только гетеросексистский и националистический шовинизм может утверждать, что гомосексуальная субкультура была завезена в царскую Россию или СССР из-за границы или явилась порождением коммунистического произвола[215].
Интимные отношения внутри традиционных мужских социальных иерархий России позднего царизма (например, отношения между хозяевами и прислугой), принадлежали к более давней маскулинной сексуальной культуре российского общества. Здесь наблюдалось мало идентификации со специфическими группами «своих», с женоподобным обликом или со строго определенной сексуальной ориентацией. Люди, наделенные властью, участвовали в однополых эротических действиях ради удовольствия, а их подчиненные часто искали покровительства и материальных благ. Однако многие вполне терпимо относились к «барским шалостям» и не всегда ожидали вознаграждения. Это была сексуальная культура, выросшая из потакания как простонародья, так и высших слоев маскулинному сексуальному высвобождению и, возможно, сознания того, что «нормальные» способы удовлетворения мужской «похотливости» (в первую очередь речь идет о женской проституции) были дорогостоящими или чреватыми венерическими болезнями[216]. Но степень этого потакания (по сравнению с западными взглядами на эрос между мужчинами) не стоит преувеличивать. Дневники и иные источники свидетельствуют, что русские мужчины независимо от их классовой принадлежности часто считали эти действия «греховными», даже если сами неоднократно совершали их[217].
Параллельно с этими традиционными практиками на фоне растущей урбанизации, ускоренного внедрения рыночных отношений и более обезличенных отношений между работодателем и работником начала возникать модерная гомосексуальная субкультура. В этой субкультуре характерный язык и формы взаимного узнавания позволяли ее членам разглядеть друг друга, минуя классовые, возрастные и образовательные барьеры. Часть обитателей гомосексуального мира использовали откровенно женоподобные манеры, жесты и одежду. Другие, вероятно, осваивали менее заметные символы, вроде ярко-красных галстуков или носовых платков, которые, как считалось, составляли в 1908 году своего рода «гомосексуальную униформу». Можно говорить о зарождении в то время чувства самоиндентификации, поскольку некоторые мужчины, имевшие эротические отношения с представителями своего пола, стали называть себя и своих друзей «тетки» или «наши». Другие же («женоненавистники» или некоторые «педерасты за деньги») противились таким маргинализованным идентичностям и взамен этого публично демонстрировали нормативную маскулинность, пользуясь ею в скрытых и трансгрессивных целях. Коммерциализация играла на руку этому специализированному рынку. В последние годы царской эпохи «банные шалости» крестьянской артели превратились в эффективно организованную и скрытую мужскую проституцию в банях, известную своим нарушением закона и в этот период похожую на лицензионную женскую секс-торговлю. «Балы женоненавистников» и бары, которые открывали «тетки», очевидно, могли держаться на плаву, получая доходы исключительно от «своих людей».
После 1917 года революционное законодательство сочло, что гомосексуальность заслуживает терпимого к себе отношения. Но само существование гомосексуального мира не соответствовало коммунистической цели перестройки быта. Постепенно теряя излюбленные общественные места (номера отелей и бань, кабинеты ресторанов, залы для поэтических чтений, кабаре для веселого времяпрепровождения), некоторые гомосексуалы удалились в сугубо приватное пространство. Но опрометчиво было бы утверждать, что «в туалеты людей загнала» исключительно политика советской власти. Периферийные общественные места были специально обустроенными сексуализированными территориями, географическим выражением живой городской гомосексуальной субкультуры. После 1917 года гомосексуалы и их половые партнеры продолжали знакомиться в общественных туалетах, на бульварах и в парках, потому что в этих местах они узнавали друг друга по специфическим жестам и привычным ритуалам. Даже Кузмин, основоположник гомосексуальной традиции в русской литературе, имевший то, что Вирджиния Вулф называла «своей комнатой», одним осенним вечером 1924 года решил выследить на