Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России - Дэн Хили

сделав вид, что получил мзду за мужеложство, поднял крик и стал привлекать внимание, заявляя, что если «такие гадости предлагаешь», то должен не скупиться и заплатить «пятьдесят рублей». Другие члены шайки плакались прохожим, что «исключены из училища за неплатеж». Излюбленный прием состоял в том, чтобы, стоя у входа в цирк Чинизелли, упросить состоятельных мужчин купить им билет на представление[175]. Во всем этом ощущалось классовое расслоение, которое, вполне вероятно, отражало в том числе и пропасть между городом и деревней. Михаил Кузмин описывает встречу на Невском проспекте в 1924 году с «профессионалом», вероятно, только что приехавшим в город. Хотя дело было после революции, оба участника – проститут и потенциальный клиент – действовали по привычной схеме, видимо, мало изменившейся после падения царизма:

На Невском поглядел на какого-то милого. Он побежал и опять вернулся. Вступил в разговор, «Как прийти на Лиговку?». Потом обычная история. Из деревни, места, погибать не хочется, откров<енно> и т. д. «Почему заговорил? Вижу, что добрый человек. А почему я на вас смотр<ел>? Не знаю. Понравилось. Да? Так я немножко понравился вам?» Сейчас же мечты чуть ли не о совместной жизни, о гулянье, ученье, культуре и т. п., о поездке в деревню. Наивно, фальшиво, льстиво, простодушно. Записал адрес, свой дал. Как все деревенские, ханжит. Но я так давно не видел русского мальц<а>, что было приятно. Если профессионал, то тем лучше. Женат ли я, да с кем живу <…>. Ходили по Надеждинской (ныне – Маяковская улица), но все слишком светло[176].

На следующий день «профессионал» пришел на квартиру Кузмина, и автор дневника отправился с ним выпить:

Конечно, у него есть душа и мечты, хотя бы самые глупые и смутные. «Темный» человек, как он говорит. Зашли в пивную. Мне было невероятно скучно и неловко, что мне с ним делать. Да, это не 1907 год, когда такие приключения могли меня занимать. Главное, я не выношу, когда на мне что-то строят. Побежал, как освобожденный…[177]

Кузмин досконально знал сценарий отношений «клиент – проститут», поэтому его собеседник (деревенский юноша), ревностно следовавший этому сценарию, утомил несчастного «клиента» до изнеможения. Сценарий был пронизан рядом оппозиций: город против деревни, образование против невежества, предполагаемое богатство против предполагаемой нищеты, опытность против юности. Мало что в жаргоне городских мужчин-проститутов изменилось после революции.

В царском Петербурге женоподобные жесты и платье или же просто необычный костюм также иногда отличали «продажных катамитов» и ищущих их «теток». Трудно понять, в какой степени эта семиотика намеренно использовалась каждой группой (и не только атрибутировалась посторонними). Возможно, женоподобие изначально приписывалось этой группе, и ее члены стали активно его проявлять по мере становления городской гомосексуальной субкультуры. Медицинские источники середины XIX века описывают более традиционный мужской половой обмен (например, в бане или с прислугой), ничего не говоря о женоподобии юношей и мужчин, продающих секс. Но, судя по всему, некоторые мужчины-проституты на улицах Петербурга все же прибегали к женоподобным знакам с целью привлечения клиентов. Датчанин, снявший в Пассаже в 1869 году молодого мужчину для платного секса, писал, что «понял, чем этот человек занимается и что он готов себя предложить для мужеложства; это было понятно из его обращения со мною, которое имело вид женской любезности»[178]. Члены шайки шантажистов Михайлова, как сообщается, носили «странные костюмы» – «плисовые истертые шаровары и сапоги с красными отворотами», а в одном эпизоде фигурировала «длинная, не по росту бархатная жилетка»[179].

Анонимный обличитель столичных «теток» привел в своем доносе длинный список подозреваемых, многих из которых он охарактеризовал как обладающих фемининными чертами. Одни были вызывающе женоподобны на публике, другие имели фемининные прозвища вроде Дины или Аспазии. Многих из них автор назвал дамами – судя по всему, из-за того, что они были рецептивными партнерами в анальном сношении[180]. После 1905 года скандальные облики подобных личностей стали еще более перегружены изображениями искаженной фемининности и преувеличенными заявлениями о принадлежности к высшему классу. В числе мужчин-проститутов возле цирка Чинизелли все чаще стали появляться «баронессы», «графини» и «бабы» (т. е. разодетые под крестьянок мужчины). Желтая пресса писала, что «гомосексуалистов» несложно отличить по цвету одежды. «Вы можете узнать, если присмотритесь, любого гомосексуалиста, кокодесов[181] по ярко-красным галстухам (sic!), это род гомосексуальной формы, а у некоторых из кармана торчит и красный платок». Мужчины-проституты (как профессионалы, так и новички) порой появлялись на улице с косметикой на лице. После закрытия своего магазина немецкий парикмахер, «нарумянивши свою физиономию», чтобы «иждали „фидели“, что я „дефка“!», гулял по городу с целью «подхватить педераста»[182]. О некоторых сигнальных знаках можно узнать из своеобразного поведения Кузмина и его друзей. Появление на публике в косметике или в кричащих жилетах, напоминающих об эпохе дендизма, не только свидетельствовало о декадентском вкусе, но и намекало на подпольный мир мужской проституции. Самый известный портрет Кузмина, написанный после успеха «Крыльев» в 1909 году, является работой художника-гомосексуала Константина Сомова и изображает поэта с ярко-красным галстуком[183]. Эти дразнящие глаз знаки были попыткой раздвинуть общепринятые рамки маскулинности.

Советские источники 1920-х годов продолжали упоминать о женских прозвищах и переодеваниях, имевших место время от времени, хотя, конечно, все эти практики, очевидно, были частью закрытых мероприятий, происходивших в частных пространствах. Количество дискуссий о мужском женоподобии в психиатрической литературе уменьшилось к концу 1920-х годов. Среди матросов, арестованных в Петрограде на «педерастической вечеринке» в 1921 году, были двое, известные в своем кругу под прозвищами Зоя и Вяльцева. Последнее, судя по имени и модному образу, в которых предстал матрос, было оммажем знаменитой эстрадной певице, «несравненной» Анастасии Вяльцевой, чья слава помогла изменить подход к знаменитости как к коммерческому бренду в России и подарила ей массу фанатичных поклонников. Другие арестованные тем вечером и позже допрошенные были все как один красноармейцы, любившие облачаться в женское платье и, несмотря на нищету, имевшие женские вещи[184]. Вышеупомянутый мужчина-проститут П. якобы хвастался, что на дореволюционных вечеринках в Москве он обряжался украинской крестьянкой. При этом он почти ничего не сказал о проявлениях женоподобия или переодеваниях в послереволюционной гомосексуальной жизни. На заре советской эпохи нищета и страх репрессий, ожидавших тех, кто появлялся на публике в ярком образе, резко уменьшили экстравагантное женоподобие гомосексуалов-мужчин.

В конце XIX столетия гомосексуальная субкультура России создала собственный словарь для общения внутри сообщества. Некоторые выражения представляли собой эвфемизмы, ничего не говорящие непосвященным, – например, фраза «наш круг» (которую, как говорят, в 1898 году использовала одна петербургская мелкопоместная дворянка, любившая женщин) подразумевала принадлежность, не вдаваясь в детали[185]. Применительно к мужчинам