Другая история. Сексуально-гендерное диссидентство в революционной России - Дэн Хили

обсуждения этого феномена в Санкт-Петербурге представлены достаточно широко, и это позволяет предположить, что порядки, описанные Медведевым, существовали и в Москве вплоть до революции 1917 года. Связь между банями с отдельными номерами и (сексуальной) эксплуатацией молодых мужчин вышла на свет во время суда над епископом Палладием в 1919 году. Он дважды давал показания о том, что, хотя со своим послушником Иваном Волковым и посещал в Москве «общие» и архиерейские бани, они никогда не бывали в банях с номерами. Епископ утверждал, что «с ним обычно ходили два мальчика, чтобы отвести подозрения»[124]. Палладий делал упор на это в показаниях, поскольку репутация бань с номерами была прескверной. По-видимому, городские бани в имперскую эпоху стали очагом мужской проституции намного раньше, чем зафиксировано в документах.

Свидетельства о такого сорта торговле в Петербурге более детализированы, что наводит на предположение, что этот вид «предпринимательства» сложился на основе общих традиций крестьянской общины и практиковался в таком виде до 1890-х годов. Молодые крестьяне жили в городе по законам взаимопомощи и солидарности (на почве землячества) и работали артелями, где заработок делился поровну. Этот порядок просуществовал среди банных секс-работников с 1860-х до 1880-х годов. Эти обычаи были основой найма на работу, обучения и трудовых отношений в замкнутом банном мире. Наглядным примером подобных крестьянских стратегий служит дело «артели развратников», слушавшееся в суде Петербурга в 1866 году. Василий Иванов, банщик двадцати лет, показал, что пошел работать в баню, где уже трудился другой крестьянин из его родной деревни. Здесь земляки вовлекли новичка в практику сексуального обслуживания клиентов. Посетители, которым, как заметил Иванов, «не мыться нужно», требовали иных знаков внимания: «[Клиент] или ляжет со мною как с женщиною, или прикажет мне сделать с ним как с женщиной, но только в задний проход, или наклонясь вперед и лежа на груди, а я сверх него [взбирался], что я все и исполнял». Иванов показал, что он и его товарищи зарабатывали около рубля за каждый акт «содомии». Они трудились объединенной артелью и вырученные деньги от сексуального обслуживания складывали в общую копилку и распределяли доход между собой после того, как приказчик бани, являвшийся старостой артели, забирал свою долю. «Все получаемыя за это деньги клались нами вместе и затем по воскресеньям делились», – показал подсудимый, добавив, что «прописанным в сем показании [преступлением] занимаются, как мне известно, банщики во всех банях в Петербурге»[125].

Из существующих источников невозможно определить, сколько времени прошло между появлением описанной выше «артели развратников» и возникновением более коммерциализированной проституции – с сутенером, который руководил наемными работниками мужской секс-торговли, не связанными друг с другом узами артели. В 1880-х годах В. М. Тарновский отмечал, что молодые банщики, которых он называл «продажными кинедами», обслуживали посетителей бань[126]. Они все еще работали артелью, которой венеролог восхищался и которую даже романтизировал. Рассуждая о банной проституции, он восхищался сообразительностью так называемого русского простолюдина, сумевшего сделать бани местом хорошего заработка. «У нас, особенно в Петербурге, благодаря многочисленным нумерным баням и банщикам, существует множество педерастов-проститутов, живущих, так сказать, на артельном начале»[127]. Банщики, согласно свидетельствам, с радостью снисходили до «врожденных или старческих кинедов», которые искали выхода своей сексуальной энергии в банях. Тарновский считает, что около трех четвертей банщиков были готовы вступить в «активное» анальное сношение с этой категорией «педерастов» за деньги, в то время как «пассивными же бывают только некоторые из них»[128]. Хотя нельзя сказать, чтобы русский венеролог всецело одобрял банную проституцию, его замечания вполне согласуются с его же спорным восхвалением легализованных (гетеросексуальных) борделей в царской России[129]. С чувством определенной национальной гордости Тарновский писал, что в России «педерасты» меньше, чем в европейских столицах, подвергаются шантажу. Этот факт он объяснял наличием артели, в которой ему виделся источник поддержания общественного порядка:

Здесь, в Петербурге, вознаграждение кинеду почти одинаково с платою проститутке; при этом шантаж со стороны банщиков, живущих артелью и поровну делящих прибыль, – немыслим; надзора – никакого[130].

В русских банях, согласно Тарновскому, аморальные отношения были скрыты от публики, и те, кто оказывался в состоянии снять отдельные номера в лучших из подобных заведений, не подвергали риску свою репутацию. Круговая порука и взаимный надзор, характерные для артели, видимо, заставляли продажных кинедов быть честными и услужливыми[131]. Однополое влечение мужчин из высших слоев, удовлетворяемое мужчинами-проститутами, не считалось угрозой для общества и рассматривалось скорее как нечто социально безвредное – по крайней мере до той поры, пока сексуальная сделка не выходила за порог номеров дорогих городских бань.

Конец XIX и начало XX века были временем быстрых общественных перемен в России, которые наложили свой отпечаток и на однополые отношения. Отмена крепостного права в 1861 году и индустриализация 1880–1890-х годов привели в крупные города большие массы народа, нуждавшегося в работе (преимущественно мужчин, но не только). Существенная часть приезжих прибывала только на время или на сезон; у многих оставались в деревнях жены и семьи. Кто-то оседал, закладывая основу городского пролетариата Петербурга, Москвы и ряда других промышленных центров. Жилые помещения для рабочих были переполнены. Большинство обитало в бараках и ночлежках. Порой в одну комнату набивалось множество постояльцев. Случалось, одну постель делили несколько человек, множество работников поселялись непосредственно у хозяина и прямо в мастерских[132]. Быстрая поступь индустриализации в России сопровождалась ростом числа городских рабочих-мужчин, не имевших ни жилья, ни денег, чтобы воспроизвести в этой среде крестьянский семейный уклад. В Москве при царском режиме число молодых мужчин-рабочих сексуально активного возраста значительно превосходило число женщин. Они ютились в одном помещении, и это лишало их возможности завести семью или привезти из деревни жену и детей[133]. Хотя традиционные формы патриархальной солидарности и взаимного контроля, такие как артель и землячество, сохранялись и в городе, они далеко не всегда способствовали поддержанию принудительной гетеросексуальности, характерной для деревенской жизни. В промышленных центрах России мужчины находили удобные случаи для выражения сексуальности в своем кругу. Используя новые возможности, они трансформировали традиционную модель взаимного мужского эроса русской маскулинности. Зарождалась городская гомосексуальная субкультура.

Появление «гомосексуального мирка»

Гомосексуальная субкультура начала зарождаться по мере того, как в конце XIX века обе столицы России росли и развивались. Она выработала свои собственные географии сексуализированного городского пространства, свои ритуалы установления контакта и последующего общения, свои знаки и жесты, особый братский язык. В рамках этих ритуалов, жестов и языка эта субкультура создала поведенческие роли для участников процесса, часто основанные на принципах рынка мужского секса. Эта субкультура также процветала в частных пространствах и домашней обстановке. Вне улиц