Под Золотыми воротами - Татьяна Луковская

— Позови дочь, спрошу, чего ей в дорогу надобно.

Марьяшка прибежала выпущенной стрелой, она уже знала о дальней дороге. Движения ее были порывистыми и немного резкими. Любим ожидал, что девушка станет рыдать, проситься домой, терзая душу отца жалобными мольбами, но вновь ошибся. Она была почти спокойна и напоказ бодра.

— Не тревожься, батюшка, я не пропаду. Нешто может твоя дочь пропасть? — полился ее мягкий голос. — Все ладно будет, а везти мне ничего не надобно, уж все есть.

Тимофей отвел ее в сторону, они долго шептались, Любим не мог расслышать слов, он только видел, как Марья то согласно кивала отцу, то отчаянно мотала головой.

— Да разве этот согласится? — долетело до Военежича, при этом она кинула на него через плечо надменный взгляд.

Посадник опять что-то настойчиво начал внушать дочери. «Надеются разжалобить, не дождутся», — хмыкнул Любим, тоже горделиво вздергивая подбородок.

— Послушай, воевода, — наконец обратился Тимофей к Любиму, — ты говорил, у тебя тоже мать есть. Выполни просьбу мою, а я обещаю за здоровье матери твоей каждый день молиться.

— Не отпущу, и не начинай, — сразу начал раздражаться Любим.

— Не об том речь, — вздохнул посадник, — побудь женихом дочери пред женой моей.

Любим изумленно уставился на старика. Видя удивление, тот поспешил продолжить:

— Пусть горемычная думает, что дочь не в полон, а замуж во Владимир уезжает. Ей спокойней будет. Это правда — Горяй Марфе не по сердцу, так может рада будет дочь отпустить.

— А когда назад я вернусь, что тогда матушке сказывать станем? — вмешалась Марья, явно недовольная таким поворотом.

— А тогда уж ей и правду сказать сможем, все уж позади будет, — легко нашелся отец.

Любим понимал, что на потом старик уж и не рассчитывает, зная о хвори жены, он лишь желает успокоить дочь. Тимофей ждал ответа.

— Жену на сватовство сюда привезешь? — сощурил глаза новоявленный жених.

— Нет, тяжко ей, да и где это видано, чтобы невеста сама свататься шла.

— И что ты предлагаешь? — скрестил руки на груди Любим, ему все меньше нравилась затея посадника.

— Пойдем в дом мой. Марья с матерью простится, а ты «посватаешься», — просительно посмотрел на Любима Тимофей.

— Я что же на простака похож, чтобы самому в пасть к вам лезть?

— Да я тебе слово дам да крест поцелую, да чем хочешь поклянусь, что назад вас верну! — взмолился старик.

Любим хотел возразить, мол, знаем мы все эти клятвы, но тут он заметил, как презрительно усмехнулась Марьяшка. «Да так и знала, что ты трус», — говорило ее личико.

— Ладно, поехали, — неожиданно для себя самого согласился Любим, — только помни, посадник, ежели я назад с Марьей не вернусь, здесь за главного сотник Якун останется, а он полон и сократить может, чтобы лишних не тащить. Чуешь, как сократит? Да в град передаст — по чьей вине сократил.

— Того можешь не досказывать. Вернетесь, — обрадовался сговорчивости владимирского воеводы Тимофей Нилыч.

Якун, понятное дело, посмотрел на Любима как на полоумного.

— Чего ты там один забыл, в чертовой этой Онузе? — недовольно сдвинул он мохнатые брови.

— Пусть дочь с матерью простится, мне посадник слово дал, что назад воротимся, — Любим вынул из походного мешка крытый аксамитом корзень, встряхнул пыль и небрежно накинул богатый плащ на плечо, все ж «свататься» едет. Негоже подзаборным псом пред «тещей» выступать.

— Вот скажи мне, воевода, отчего ты всем, даже посаднику этому доверяешь, а мне, боярину владимирскому, от единой отчины с тобой вскормленному, нет? — не скрывая раздражение, бросил Якун.

Вчерашний гнев на Якушку прошел, поэтому Любим не стал выговаривать злые насмешки, вертевшиеся на языке.

— И тебе доверяю, — сухо ответил он, — видишь, войско на тебя оставляю. В оба следите.

Легкая лодка отчалила от берега, унося: посадника, Вершу, Марью, Любима и неизменного спутника воеводы Могуту к правому берегу. Могучий десятник, отстранив тощего паренька, сам сел на весла. Лодка, подскакивая от напора, оставляла широкий след из расходящихся волн.

Любим, удобно устроившись на носу дощаника, краем глаза наблюдал за Марьяшкой. Девушка большими, полными тоски глазами смотрела на приближающийся город, словно пыталась в последний раз запомнить все до мельчайших подробностей, унести в памяти за дремучие Вороножские леса образ родного берега, где бегали ее детские ножки, где купалась она в родительской любви и не знала забот. Любим понимал ее, всякий раз, надолго уезжая из Владимира, он так же вглядывался в Золотые ворота, крестился на купол надвратной церкви, не зная, доведется ли еще въехать через них назад. Да он обещал защищать Марью, но кто знает, что ждет их впереди. В любом случае, тот мир, в который она, возможно, вернется, будет уже совсем другим.

На соборной площади чужаков и посадника с дочерью обступил народ.

— Что он здесь делает? — без всякого почтения кинул Тимофею один из мужей, толстый дядька лет сорока пяти от роду.

— Дочери моей дозволил с матерью проститься. Уходят они завтра и полон уводят с собой, — с вызовом обвел взглядом собравшихся Тимофей.

— Уходят! Уходят! Уходят! — полетело эхо над головами.

— И детки наши? — надрывно вскрикнула богато одетая баба.

— И дети наши, — устало махнул головой посадник.

— И твоя? — с недоверием покосился на Марью толстяк.

— И его, — вместо посадника ответил Любим. — Коли возжелаете, так телеги готовьте и еду в дорогу, а коли не захотите, так и пешими доведем.

— А не выпустим его отсюда, душегуба проклятого!!! — заорал толстяк, пытаясь завести толпу.

— Что вы, я крест целовал, что назад отпустим! — с негодованием глянул на него посадник, сильно бледнея.

— Ты целовал, а мы нет, — высокомерно ответил толстяк, — не выпустим!

Пошел гул.

— Не выпускайте, — скрестил руки на груди владимирский воевода, — вам за то сотник мой головы ваших детей в подарок пришлет.

Любим видел, как отшатнулась от него Марья, как сморщилась, словно ее ударили. Сейчас она с ними, презирает его, как и все. А что ему остается, дозволить этому борову натравить толпу и дать себя затоптать?

Народ, выкрикивая в сторону чужаков проклятия, все же расступился, пропуская их к хоромам посадника. Любим приметил, что среди собравшихся на площади не было Горяя. «И куда этот петух подался? Какую еще пакость замышляет?»

Деревянные половицы поскрипывали под ногами владимирского воеводы. Какое-то глупое волнение охватило Любима, только что перед разъяренной толпой он даже бровью не повел, а тут перед этим скоморошьим сватовством заробел. В память лезло насупленное лицо отца, раздраженно толкающего красного от смущения отрока в ворота хоромов Путяты, припоминалось, как тогда тряслись поджилки у юного жениха, как присыхал язык к небу и страшно хотелось пить. Теперь нет грозного родителя, Любим давно сам отвечает за себя, и выполнить такую малость для умирающей не составит труда. Да и что скрывать, уж больно хотелось потом потешиться над Марьяшкой, как бы невзначай кинуть ей «суженая» и посмотреть, как она будет злиться и вздергивать курносый нос.