Под Золотыми воротами - Татьяна Луковская

— Жаль, что я твоему отцу обещал не трогать тебя, очень уж выпороть охота, да чтоб седмицу сесть не смогла! — в конец расходившись, перешел на крик Любим.

Марьяшка с превосходством улыбнулась, окидывая злого воеводу ехидно-высокомерным взглядом.

— Я, дедушка, пойду в шатер, прилягу, — обратилась она к Куну, — голова у меня от криков разболелась.

— Пойдешь, соберешь вещи и в загон! — перегородил ей дорогу Любим, красный от ярости. — Бояре ваши упертые новый бой готовят, ночью может опять полезут. Ты понимаешь, что тебя в сече в темноте прибить могут?!

— Вот так бы сразу и сказывал, — мягко улыбнулась Марья, — чай, не дура. Пошла я, вещи соберу.

Девушка побежала в шатер, Любим устало повалился на колоду.

— С ума меня сведет эта курица. Мочи уже нет! — пожаловался он Куну. — Когда ж уже ее отец заберет?

— Да, я тоже по ней тосковать буду, как заберут, — поддакнул старик. — А ты не отдавай, Любим Военежич, не отдавай, и все тут.

Три дня прошли без изменений. Щуча тщательно выверял места засад, излазил все подходы, велел вырыть несколько ловушек. Его грызла не столько вина перед воеводой, сколько оскорбленная гордость бывалого следопыта, да что там бывалого, лучшего! И от того промах с нападением онузсцев был особенно болезненным.

Сами местные вели себя тихо, поток лодок с гостинцами пошел на спад. Даже рыбаки перестали чертить веслами водную гладь. Что-то должно было произойти, и это что-то ждали и на правом берегу, и на левом.

Удушливо-знойный день сменился пасмурным вечером. Лес замер в ожидании ненастья, за Доном уже громыхала гроза. Тяжелая темно-синяя туча медленно выкатывалась из-за окоема, время от времени расцвечиваясь змейками молний.

— Перун за водой поехал, — щупленький Богша, приложив руку ко лбу, рассматривал яркие всполохи.

— Не Перун, а Илья Пророк, — отвесил ему подзатыльник Мирошка.

По сравнению с совсем уж юным Богшей Мирон чувствовал себя взрослым, бывалым воином. Подражая Могуте, он небрежно пятерней откинул свои одуванчиковые пряди и расправил пока еще не очень широкие плечи.

— Эй, муж почтенный! — насмешливо окликнул его Любим.

Мирон с готовностью подлетел к шатру.

— В загон ходил сегодня?

— Ходил, — шмыгнул носом отрок, — дядька Яков послал глянуть.

— Ну и как там? — как можно равнодушней спросил Любим.

— С подругами в уголке сидит, рукодельничает… Улыбнулась, как меня увидела. Да вроде веселая.

— Я тебя не про Марью спрашивал, — насупился Любим, — а так, вообще, как там полоняне поживают.

— Да ничего вроде поживают, — опять виновато шмыгнул носом Мирон.

— Обо мне не спрашивала? — понизил голос воевода.

— Нет… то есть, — запнулся парнишка.

— Что значит «то есть»? — насторожился Любим.

— Ну это… спрашивала, но велела тебе не сказывать.

— С каких это пор тебе полонянки велят? Ну и чего там?

— Спрашивала — воевода об ней спрашивал али нет? Я сказал, что нет, а она…

— Что она-то?

— Сказала: «Ну и хорошо».

— И все?

— Все.

— Тьфу, — в сердцах сплюнул Любим. «Курица она и есть курица».

Гром бахнул совсем рядом. Мирошка испуганно вжал голову в плечи.

— Ладно, ступай, — смилостивился Любим.

Сам он поспешно перетащил попону и одеяло в шатер. Все это время воевода упорно на показ спал под открытым небом, давая понять любопытствующим, что до этого освобождал шатер не для посадниковой дщери, а так, потому что на воздухе оно свежей спится. Теперь был повод все же перебраться на удобную лежанку. За пологом его встретила унылая пустота, только брошенные хозяйкой лапотки с укором взирали из дальнего угла. «Ничего, изорвет свои тонкие сапожки, так еще вспомнит добрым словом мои лапти, а я вот возьму, да больше и не дам. Будет знать, как подарками разбрасываться!» Себе он тоже отчего-то казался брошенным лаптем, хотя сам ведь прогнал беспокойную «гостью». Но поскучать в одиночестве ему не пришлось.

— Заносите сюда, — услышал Любим хрипловатый бас Якуна.

«Соколики» сотника втащили в шатер огромную лавку и тяжелое медвежье одеяло. Любим, недовольно сдвинув брови, вопросительно уставился на бесцеремонно вломившегося Якушку.

— У меня полог дырявый, и шатер дурачье мое в низине поставило, вся вода там будет, — по-хозяйски рассевшись на своей лавке, принялся стягивать свитку нежданный гость. Якушкин холоп кинулся помогать стаскивать с грузных ног сапоги.

— Храпишь ты больно громко, — проворчал Любим.

— Сам-то как иерихонская труба, — отмахнулся Якун, — недаром тебя посадникова прочь погнала.

Любим благоразумно смолчал, уже зная, что стоит ответить на одну шутку, и их поток обрушится на голову не хуже надвигающегося дождя. Злой внутренний голос шептал: «Отправил за тын Марью, теперь с Якушкой майся. Так тебе и надо!»

— Отрадку к себе зачем водишь, воев ко греху подбиваешь? — упрекнул воевода сотника, как-то забывая о своих недавних поползновениях на Марьяшу.

— Ну не все ж постники как ты, кому-то и бабу пощупать охота, — потянулся Якун, заваливаясь на лавку.

— У нас девки невинные в полоне сидят, я за них отвечаю, а ты мужей распаляешь, не добро это, — расслабленная небрежность среди людей Якуна, с постоянными попойками и бабами из вервей, дурно влияла на привычных в походе к строгости ратных Военежича. Ему стоило немалых усилий держать дисциплину в своей части стана.

— А и дал бы потешиться молодцам с боярыньками, чай, с них бы не убавилось. Может тогда бы их отцы быстрее Ярополка выдали…

— Не бывать этому! — взревел Любим. — Я те не поганый! И будешь моих людей на дурное подбивать, не поздоровится. Понял?! — он угрожающе склонился над не успевшим подняться Якуном.

— А что сделаешь-то? — старался не показывать виду, что струхнул, сотник. — Голыми руками шею свернешь, как Давыдке?

— А хоть бы и так, — с ледяным спокойствием произнес Любим. — Я здесь воевода, и все будет, как я велю, и втолковывать тебе это в сотый раз не собираюсь.

— Не много ли на себя берешь, воевода? Я ведь во Владимире и нажаловаться могу.

— До Владимира еще доехать нужно, — Любим нежно погладил рукоять меча, с насмешкой глядя на сотника, и такое недоброе послышалось в его голосе, что Якун невольно вздрогнул. Границ дозволенного для Любима он явно не ведал.

— Ладно, уж и пошутить нельзя, — проворчал, сдаваясь, Якун и обиженно перевернулся на другой бок.

Воевода давно хотел поставить зарвавшегося сотника на место, но все не решался, все ж боярин, правая рука в походе. И Любим терпел. Но упоминание о Давыде развязало Военежичу руки: ударить побольней хотел, так получи в ответ.