Черный чемоданчик Егора Лисицы - Лиза Лосева

Он помолчал. Видно, вспомнил гибель донской конницы зимой в этой пустой и мертвой равнине. Клубки вмерзлых в снег казаков и лошадей.

– А может, и еще немного раньше, – снова продолжил ЛК, – но подозрений не вызывает, вполне возможно, еще и продолжает водить за нос своих германских друзей и пользуется их поддержкой. Это упалый зверь.

– Упалый? Вы знаете, я не охотник.

– Затаившийся, – ЛК был страстным охотником. – Это не хищник, скорее – крыса. Хитрый, умный, прячется он хорошо. Но главное, он знает о деньгах. Его цель – деньги. Наша цель – его взять.

– Послушайте, Лев Кириллович, вы говорите, «зверь» может пользоваться поддержкой как двойной агент. А ведь убийца угостил телеграфиста смертельной дозой препарата отличного качества. Такого нет в наших аптеках, он – контрабандный немецкий.

– Интересно… И даже более того. Спасибо вам за отчет. Позже у меня будут все полицейские протоколы, но важно было вас услышать.

Я был благодарен ему за то, что он ясно дал понять, как мне доверяет: ни слова ЛК не сказал о том, что все рассказанное мне про атамана, деньги и появившуюся в штабе армии «крысу» должно остаться между нами. Когда я вышел на улицу, подъезд был уже чист и пуст, как ни в чем не бывало. Воздух, очень свежий, морозный, вынимал у людей и лошадей изо рта облачка пара. В небе, как ювелирное украшение, висел тонкий молодой месяц с привязанной звездой. Из-за угла нарастал звук, напоминающий аплодисменты в театре, – звук марширующих сапог. Действительно, вскоре из-за поворота вышел взвод в походной форме с холщовыми сумками за спиной. По золотым погонам можно было узнать офицеров. Они пошли по длинному бульвару, конец которого терялся в темноте.

Ночью я почти не спал. Пытался объединить в схему все, что нам было известно. Начав работать в сыскном с Курнатовским, я решил вести записи по собственной системе о каждом деле, в котором удалось поучаствовать. Конечно, я мечтал о небольшом переносном фонографе – с его помощью записи бы велись быстрее. Но он был мне не по карману. Однако польза моих карандашных отчетов тоже была, а если бы кто-то случайный нашел их, то благодаря простому шифру мало что понял бы. Записи помогали не терять детали и тренировать память.

Память была предметом моей злости – я крайне плохо запоминаю лица. Правда, в остальном память работает отлично. Я, например, и через несколько лет могу вспомнить маршрут или нужный дом. Это какая-то интересная особенность мозга – вот бы заняться ею, если найдется время и возможность! Но пока же я решил максимально отточить память на детали костюма, внешности, предметов. Упражнения придавали уверенности, что, встретив малознакомого человека, я не ошибусь. Для этого я использовал новую систему мнемотехники датчанина Отто.

Итак. Телеграфист увлекался морфием, это несомненно. Но бедный Вареник вовсе не был заядлым морфинистом. Да и взять такую огромную дозу чистого лекарства ему было негде, но даже и взяв, зачем всю ее употреблять? Ведь это верное самоубийство.

Видимо, я все-таки уснул ненадолго, потому что вдруг очнулся с отвратительным чувством и вспомнил, что мне приснилась рыба на полу, в луже воды, лицо у нее было человеческое, и оно широко улыбалось. От такого сна толку не было, но мне стало совсем не по себе, когда я понял, что именно меня разбудило.

Дочь Эберга плакала в столовой – абсолютно некрасиво, не так, как обычно плачут барышни. С красными пятнами на щеках. Задыхаясь, сказала: «Егорушка, что же это?» Я был в их доме давно принят как свой, но никогда она не говорила так. Я растерянно молчал. Тогда она принялась за сбитый, бестолковый рассказ, из которого я все-таки понял, что на подступах к городу – столкновения. И полностью расстрелян отряд юнкеров полковника Мастыко. В узких улицах, отступая, полковник, который неважно знал город, не угадал поворот – улица шла в тупик. Так банально решилась судьба нескольких сотен людей. Выбери полковник другой поворот – и отряду удалось бы прорваться на широкое шоссе и уйти за город. Они были бы спасены.

– …из пулеметов… почти всех, – задыхаясь от плача, продолжала говорить Глаша.

И это при том, что было объявлено временное перемирие между сторонами! Кто помнил о нем? Сражаются сейчас с ненавистью. Встряхнувшись, я взялся предложить воды, успокоительного. Но она, смутившись, быстро ушла.

Я остался в столовой один, но ненадолго. Вскоре ко мне присоединился Эберг. В доме, видно, никто не спал. Слышно было, как кухарка гремит посудой. Оказалось, к нам стучали, помощь Эберга требовалась раненым, и он несколько часов провел в госпитале. Да и это еще не все.

– Вообразите, под утро прямо сюда солдат пришел с нехорошей раной в бедре! И как дошел-то? За коня держался.

– И где лошадь?

– Конь. Он у нас, в передней. Попросил завести, уговорил. Очень переживал, что увидят, поймут, что он тут, и возьмут.

– Кто возьмет, кого боится? Большевиков или офицеров?

– Черт его знает! Его политические убеждения меня, сами понимаете, не интересовали. Там очень нехорошая рана, поговорить особо было некогда. В любом случае, животное его воспитанное существо. Смирно стоит и ни звука.

Этот фантасмагорический конь никак не укладывался в моей голове, и, не до конца поверив Эбергу, который с усталым удовлетворением от хорошо выполненной работы пил чай, я вышел в переднюю. Из нее успели даже убрать вещи. У высокой полированной вешалки, среди галош, действительно смирно стоял темный конь. Немного переступая ногами, он тихонько зафыркал, увидев меня. Смотрел он вниз, словно понимал, что ему тут не место. Я вспомнил, что кони казаков могли лежать с ними в засадах по нескольку часов – терпеливо и без всякого звука. Терпение – вот что нам пригодится теперь. Настоящее лошадиное терпение. В эти дни мы привыкали ничему не удивляться. Я протянул к коню ладонь, и он, вытянув вперед длинную блестящую шею, понюхал ее, погладить его я не рискнул.

– Ну как он там? Я, признаюсь, забыл про него, – Эберг уже аккуратно складывал салфетку.

Через окна, закрытые от случайных пуль полосатыми диванными подушками, было не понять, наступило ли утро.

– Пациент напомнил. Знаете, о чем он спросил, как только начали перевязку? Сняли ли седло?

– Не сняли?

– Нет: кто подойдет-то? Все-таки животное. Ну и мне не до того было, сами видите.

Раненый через несколько часов ушел. А следом за этим неожиданно позвонил Вольский. Он коротко сказал мне, что нужно собрать минимум вещей и быть у него вечером. Добровольческие войска отступают, мы уходим с ними.

Уже нет той нарядной, оживленной – иногда слишком, почти до истерики – толпы на улицах. Теперь толпа нахмурена, напугана, она стремится к железнодорожному вокзалу, против ее течения идут вооруженные люди с белыми повязками на рукавах. Не видно фуражек, дамских шляп. Платки, шали, встревоженные лица. Окликают знакомых, но те и сами ничего не знают и сказать не могут. Толпа коротко кидает от одного к другому горячие, жалящие огнем, пугающие новости: «…Конница! Подходят!.. Большевиков видели в Кургане!» Туман страха плотный, почти виден – слишком хорошо здесь многие помнят прошлый приход матросов. С магазина «Часы Майзеля» снимают, сворачивают флаги, закрывают двери. Толпа приналегла на зеркальную витрину, и – ах! – через осколки в торговый зал с любопытством заглядывают ушлые личности. За Большой Садовой улицы безлюдны, поток иссякает. Косой силуэт в вечернем небе – виселица.