Выше звезд и другие истории - Урсула К. Ле Гуин

детскую больницу. Но она должна утвердить мой перевод. Если не утвердит, я окажусь на улице. Я уже практически там. Заперла дверь, чтобы написать эти строчки. А как только напишу, пойду и брошу дневник в печку. Безопасных мест больше нет.

Мы встретились в коридоре. Его сопровождал санитар.

Я взяла его за руку – крупную, костистую и холодную как лед. Он тихо спросил:

– Вот и все, Роза? Меня ведут на электрошок, да?

Я хотела, чтобы он не терял надежды, пока поднимается по лестнице и идет по коридору. Путь по коридору долгий. И я сказала:

– Нет, просто на обследование. Наверное, на ЭЭГ.

– Значит, завтра я вас увижу? – спросил он, и я ответила «да».

Так и вышло. Вечером я навестила его в палате. Он не спал.

– Флорес, я доктор Собель, – сказала я. – Я Роза.

– Приятно познакомиться, – с трудом выговорил он. На левой стороне его лица я заметила небольшой мышечный парез. Это пройдет.

Я Роза. Я – роза. Роза, та самая. Роза без цветка, сплошь шипы. Разум, который он создал, рука, которой он касался, зимняя роза.

Иной взгляд

Мириам стояла возле огромного окна в медцентре, смотрела вдаль и думала: двадцать пять лет я стою у этого окна и разглядываю этот пейзаж. И ни разу не видела того, что хочу увидеть.

Аще забуду тебе, Иерусалиме…[58]

Боль забылась, да. Ненависть и страх забылись. В изгнании человек не помнит серые дни и черные годы. Помнишь солнечный свет, сады, белоснежные города. И даже когда нарочно стараешься забыть, помнишь все равно, что Иерусалим был золотой.

Пейзаж за окном затянуло туманной дымкой. Солнце садилось за невысокую горную цепь под названием Арарат; садилось медленно, потому что Новый Сион вращается медленнее Старой Земли, сутки здесь длятся двадцать восемь часов; не столько садилось, сколько тоскливо сползало за тусклый горизонт. В небе не было облаков, которые закат мог бы окрасить в пылающие цвета. Облаков здесь почти никогда не бывало. Когда туманная дымка сгущалась, мог накрапывать мелкий дождик, словно водяная пыль; если дымка была реденькая, как сейчас, она висела, бесформенная, над головой. Полностью она не рассеивалась никогда. Не видно, какого цвета небо. Не видно звезд. Сквозь дымку, словно мутный спросонья глаз, глядело солнце – нет, не солнце, звезда NSC 641 (спектральный класс G), разбухшая, бугристая, как апельсиновая корка, – помните апельсины? сладкий сок на языке? сады Хайфы? – с неба смотрела NSC 641. А вы могли спокойно смотреть на нее. Никакого там слепящего золотого сияния. Два дебила таращатся друг на друга.

Через долину, подбираясь к зданиям Поселка, протянулись тени. В тени поля и леса были черными; на свету – бурыми, лиловыми и темно-красными. Мутные цвета – такие получаются, если слишком размажешь акварельные краски по листу бумаги и учительница, проходя мимо, говорит: «Надо бы тебе воду сменить, Мими, а то получается грязновато». Учительница добрая и не может сказать десятилетней козявке: «Мими, рисунок безнадежно испорчен, выбрось его и начни все заново».

Об этом она уже думала – о чем только она не передумала, стоя здесь, у окна, – но сегодня мысль напомнила ей о Гене, из-за рисунка, и Мириам обернулась взглянуть, как у него дела. Симптомы шока постепенно сходят на нет – лицо уже не такое бледное, и пульс выровнялся. Пока она считала пульс, Геня открыл глаза. Чудесные глаза у него – серые на худом лице. Одни глаза, таким он всегда и был, бедняга. Ее самый давний пациент. Лечится у Мириам уже двадцать четыре года, с самого рождения. Пять фунтов, синюшный, будто крысиный зародыш, на месяц раньше срока, полумертвый от цианоза: пятый ребенок, рожденный на Новом Сионе, первый в поселке Арарат. Местный уроженец. Слабенький и бесперспективный. У него даже не хватило то ли сил, то ли соображения заплакать, впервые вдохнув инопланетный воздух. Другие дети у Софии получились полностью доношенные, здоровенькие – две девочки, сейчас обе замужем и обе уже сами матери, и толстяк Леон, который в пятнадцать лет запросто тягал семидесятикилограммовые мешки с зерном. Крепыши, отличные колонисты. А Мириам всегда любила Геню, особенно после собственных многочисленных выкидышей и мертворожденных детей. Последняя девочка прожила два часа, и глазки у нее были ясные, серые, как у Гени. Сентиментальная чушь, у новорожденных не бывает серых глаз, у них глаза всегда голубые. Но разве можно толком различить оттенки в оранжевом свете проклятого апельсиново-бугристого солнца? Здесь все выглядит не так.

– Ну что, Геннадий Борисович, – сказала она, – вот ты и снова дома?

Они так шутили между собой, когда Геня был маленьким; он столько времени проводил в медцентре, то с лихорадкой, то после обморока, то задыхаясь от астмы, что, когда поступал в очередной раз, говорил: «Тетя доктор, вот я и снова дома!»

– Что случилось? – спросил Геня.

– Ты потерял сознание во время прополки на Южном поле. Аарон и Тина привезли тебя на тракторе. Может, солнечный удар? Ты же вроде неплохо себя чувствовал?

Он пожал плечами и кивнул.

– Голова не кружится? Не задыхаешься?

– Иногда.

– Почему не приходил?

– Бесполезно все это, Мириам.

Когда подрос, он стал звать ее Мириам. А она скучала по «тете доктору». За последние два-три года он отдалился от нее, весь ушел в свое художество. Он и всю жизнь рисовал, карандашами и красками, а сейчас все свободное время и какие оставались силы после обязательной работы в Поселке тратил на чердаке генераторной – он там устроил нечто вроде мастерской живописца. Смешивал краски из толченых минералов и местных растений, мастерил кисти, выпрашивая у девочек отстриженные косички, и рисовал, рисовал, на огрызках досок с лесопилки, на тряпках, на драгоценных клочках бумаги, на гладких кусках сланца из карьера в горах Арарат, если ничего лучше не оказывалось под рукой. Рисовал все подряд. Портреты, сценки из жизни Поселка, дома, оборудование, натюрморты, растения, пейзажи, собственные фантазии. На портреты был большой спрос – люди вообще относились по-доброму и к Гене, и к другим хворым, – но в последнее время портретов он не рисовал. Увлекся причудливыми размытыми фигурами и линиями в темной дымке, словно миры в момент сотворения. Никому в Поселке эти картины не нравились, но никто не говорил Гене, что он зря тратит время. Он больной, он рисует, ну и ладно. Здоровым некогда заниматься художеством; работать надо. И все-таки хорошо, если в поселении есть художник. Это по-человечески. По-земному. Правда?

По-доброму относились и к Тоби, у которого