Ты, я и другие - Финнуала Кирни

Язвительно улыбаюсь. В самом деле забавно: мои умершие, мои далекие от совершенства родители ругают за ложь меня.

Поднимаюсь и собираю мусор в пакет. Всего лишь навести чистоту за право не слышать осуждений. Ослабевшие ноги тащат тело к скамье; иссеченная непогодой, она прячется под согнутым дубом и, кажется, стонет, когда я плюхаюсь в центр.

Я готов суматошно лупить руками по воздуху, лишь бы изгнать из памяти мамин голос. И пусть работники кладбища полюбуются на придурка, размахивающего конечностями, словно воюющий с мельницами Дон Кихот. Я готов орать: ты несешь чушь! Ты никогда меня не любила! Вы оба никогда меня не любили!

Иначе не бросили бы!

Что касается признания… С какой стати я должен рисковать, рассказывая обо всем этой прекрасной женщине, — той, что перевернула всю мою жизнь, наполнила ее радостью, смехом, своими песнями? Какие слова ей сказать, если я даже не могу просто произнести их вслух?

Снова начинает накрапывать, и я ухожу с кладбища.

Выкинув мусор, ускоряю шаги, торопясь оказаться в теплом салоне автомобиля. За спиной, где осталась могила матери, вновь слышится ее голос. Так она говорила, когда бывала расстроена или разочарована мной: «Надеюсь, ты собой гордишься, Адам».

Я громко смеюсь. Нет, мама. Не горжусь. А ты, ты собой гордишься?

Вечер, десятичасовые новости. Джули Этчингем только что подтвердила с телеэкрана, что человечество по-прежнему истребляет само себя: и в секторе Газа, и руками вооруженных психов, как в школе в Далласе. Я бессильно лежу на диване, измотанный событиями дня и жуткими новостями со всех концов планеты. Когда начинает трезвонить телефон, я тянусь к нему по единственной причине: вдруг все-таки решил перезвонить Тим Гренджер.

Увидев имя на экране, я вздрагиваю. Черт! Она меня заметила?

Не отвечай.

Но ведь она из Гренджеров, и она способна помочь.

Нажимаю кнопку соединения.

— Привет, Кира. Рад тебя слышать.

Ее голос не изменился: ровный, спокойный. Вот только слова совсем не те, что я ожидал услышать. Обнаружив ее имя на определителе номера, я решил, что она заметила машину и сейчас поинтересуется, какого черта я болтался у ее дома. Однако слова совсем другие.

Жуткие слова. Мое сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Я слушаю. И, прежде чем положить трубку, отвечаю.

Язык и мысли путаются. Но надеюсь, я все сказал как надо.

Едва оборвав соединение, бросаюсь в ванную, и меня выворачивает. Прижимаясь щекой к керамической раковине, вытираю рот ладонью. Господи боже…

Мне снится Саймон. Мы играем в домике на дереве, и он падает. Когда я слезаю на землю, он уже мертв, кудряшки прилипли ко лбу, на лице застыла улыбка.

В офисе я рассказываю Каролине про сон и показываю обнаруженные дома фотографии. Одна cделана во время отпуска: родители и мы, дети, крошечные рядом с ними. Я обнимаю братика — с гордостью его защищаю.

Касаюсь снимка и улавливаю запах морских водорослей, слышу, как кричат чайки; чувствую на губах вкус сливочного мороженого, капающего из зажатого в маленькой руке рожка.

— Тяжело вспоминать.

Протягиваю Каролине другое фото, одно из немногих, сделанных после смерти Саймона. Здесь нас трое, и на месте, где раньше был брат, — пустота.

— Они перестали сниматься. — Я забираю у Каролины фото и кладу его в сумку. Похоже, сегодня доктор Гетенберг не настроена мне помогать. Тянусь к стакану с водой, жадно пью. — Позавчера вечером она заявилась нежданно-негаданно, мама. Мег рассказала ей, что Адам ушел.

— Ох!

— Да уж. Она была великолепна. Приехала с набором для маникюра и убедила меня, что ухоженные руки — это главное, чего мне не хватает в жизни.

— Твоя мать понимает, что значит терять, — откликается Каролина.

— Что да, то да… Сама того не желая, она помогла мне прийти к заключению, что мой брак, скорее всего, остался позади.

Каролина не двигается, даже не моргает.

— Я думаю, — подаюсь вперед и упираюсь локтями в колени, — что уже поставила на своем браке крест. И еще думаю, что хочу жить дальше. Но по силам ли мне это? Или я все еще гоню его, просто чтобы он страдал, и тяну время, чтобы он начал по мне скучать и умолять вернуться к нему… — Замолкаю, делаю глубокий вдох. На левой ладони — след от ногтя, так сильно я сжала руки. — Я ведь понимаю, что такая злость ни к чему хорошему не приведет.

Если я не смогу простить его — простить от всего сердца — и просто жить дальше, эта злоба сожрет меня, пережует и выплюнет.

Каролина энергично кивает, словно фиксируя момент истины.

Чувствуя одобрение, достаю из сумки блокнот:

— Список целей, как ты просила.

Лицо Каролины озаряется широкой улыбкой — мне удалось ее поразить. Обнаруживаю, что тоже улыбаюсь, — редкое событие в этом кабинете.

— Так, под номером один — поездка в Лос-Анджелес. — Я поднимаю глаза. — Джош, мой агент, пытается меня туда вытолкнуть. Говорит, я должна сама встретиться с заинтересованными лицами. Номер два — мне нужна работа неподалеку от дома, на неполный день. — Я секунду колеблюсь. — Все счета сейчас оплачивает Адам, но, говоря по правде, я не знаю, долго ли это продлится. Мои гонорары — штука ненадежная, требуется регулярный доход, что приводит нас к номеру три… — Я захлопываю блокнот. — Надо выставить дом на оценку. Я очень его люблю и еще побарахтаюсь, однако нужно смотреть фактам в лицо. Просто представь, с чем я останусь, если все пойдет вразнос.

Убираю блокнот обратно в сумку, и пальцы задевают фотографии. Я продолжаю:

— Еще я подумывала о номере четыре. — Снова достаю снимок, сделанный во время отпуска. — Вот, вставлю в рамку и повешу дома, вместе с остальными семейными фото. Там только один снимок Саймона, пусть будет еще. — Прикусываю щеку. — Я намерена взять молоток и гвозди и сделать все сама. Без посторонней помощи.

— Если бы ты была первоклашкой, я бы нарисовала тебе в тетрадке три золотые звезды, — говорит Каролина, улыбаясь.

— Всего три?

— Это максимальное количество. Сто процентов…

— Тогда ладно. — Я усмехаюсь. — Три золотые звезды, да? Бабушке это понравится.

Только что я обнаружила старое письмо от Адама.

Еще рукописное. Датировано началом две тысячи четвертого.

Тогда был плохой период — ну, предыдущий по счету плохой период, когда Адам не удержался и провел ночь с какой-то женщиной. Я, как ни мучилась, не попросила его уйти. Ведь это случилось всего лишь раз, а у меня росла дочь, которая любила его почти так же сильно, как я.

Последняя строчка письма, накорябанного ужасным почерком. Я будто слышу его голос: «Спасибо, дорогая Бет, за то, что любишь меня настолько, чтобы за меня бороться». Сегодня для меня эти слова как удар под дых.