Свет дня - Грэм Свифт

Я все помню — все, Элен. Как она сразу схватила меня под руку. Блеск мокрого тротуара. Пленки бензина на воде в желобах — маленькие извивающиеся радуги. Лужи, которые она обходила, веснушки у нее на запястьях.

Ты, папа, глядишь и не видишь.

Позже я сказал ей:

«Только женщины так курят — дым прямо над собой. Сердитые женщины. Как чайник на огне».

Она посмотрела на меня:

«А ты наблюдательный».

«Работа такая. — Рано или поздно это должно было выйти наружу. — Я полицейский».

Но она не отступилась, не передумала.

А сама была педагогом-стажером. (А я же ненавидел училок!) Но я еще этого не знал.

«В штатском», — уточнил я.

«А то и голышом», — сказала она.

Снаружи опять льет. Шипение дождя. Чайник на огне. Наблюдательный — гляжу и вижу.

Она жила на втором этаже, и в ее комнате к двери шкафа был приклеен плакат. Фотография: мужчина в майке, из широкого рта торчит сигарета, руку поднял, в ней пистолет дулом вверх. Эдакий красавчик-негодяй. Каждый вечер смотрел, как она раздевается.

«Кто это?» — спросил я.

«Жан-Поль Бельмондо».

«Кто он такой?»

Я остался на оба выходных. Еще до того как я ушел, она сняла плакат.

Вот как я познакомился с твоей мамой, Элен. Как тебе мой шоколадный рулет? В комнате с нами был еще один мужчина — француз с пистолетом.

Педагог-стажер. Вот уж не думал — не гадал. Нагота — хороший камуфляж. Последний год учебы. В пасхальные каникулы решила подработать официанткой. Но теперь уже не работает. Пройдет время, и станет директрисой, целой школой будет руководить. Ну а сейчас держит в руке, сложив ее чашечкой, мое мужское хозяйство.

Да, не думал — не гадал. Но не только этого я в ней не увидел. Не увидел и девушку, которая три года назад ушла от родителей. Да, Элен, именно так она поступила — и они отреклись от нее.

Прошли месяцы, прежде чем она мне это рассказала. Может, боялась, что я от нее отступлюсь. Дело в том, что они, вся семья, были религиозные — строгие-престрогие, чудаки такие. В спальне у нее висело изображение Христа.

А она взяла и восстала (тоже мятежница, мама твоя). В семнадцать лет объявила им, что больше в это не верит.

Наглость, отвага. Даже теперь, спустя годы после того как она ушла от меня, я пытаюсь себе это представить. Отважная, своенравная девка. Я и теперь представляю ее себе семнадцатилетней, такой, какой я ее никогда не знал, совершающей свой первый отважный поступок. Как будто стоит наверху, впереди проволока, и она вот-вот на эту проволоку шагнет. А Бог — тот еще выше, гневно смотрит на нее вниз.

Великая специалистка по уходам.

Но я что, действительно этого не знал? Разве я не увидел этого там, «У Марко»? Ушла от Бога. Дальше — компенсация, долгая медленная компенсация. Сначала Жан-Поль Бельмондо, потом я.

Как мы выбираем? Мне полагалось быть в суде. Если бы судья, а за ним сержант не отпустили меня гулять…

В те давние времена мне даже нравилось выступать свидетелем на процессах. Странно — ведь в словах я не был силен. Действие — дело другое. Ведь стоишь там иной раз как дурак и слушаешь, как твои показания разносят в пух и прах. Видишь, как люди выходят сухими из воды. И все же я считал это подспорьем чему-то. Тому, ради чего, собственно, мы стараемся. Казалось бы, всего-навсего слова — но и часть какой-то ткани, системы: право, закон.

Шестьдесят восьмой год. Поженились мы в начале следующего. Мне тогда светила должность детектива-сержанта, она была дипломированной учительницей. Образцовые граждане. Тем не менее ее родители не пришли (я, помнится, был этому рад). Мои, конечно, дело другое.

Джорджи берет в жены учительницу! Он, который так ненавидел школу!

Они стояли бок о бок, взяв друг друга под руку, и, наверно, вспоминали свою свадьбу.

Бюро записей. Гражданская процедура — что еще могло быть? Но с конфетти и цветами. И с фотографиями, конечно. Кто их делал? Известно кто.

На минутку ему пришлось отделиться.

«Улыбочка!»

Как мы выбираем? Мой отец подошел к делу со всей серьезностью — так, во всяком случае, гласит легенда. С серьезностью полицейского. Шел с фотоаппаратом и прочесывал пляж.

Но в той однокомнатной квартирке в тот дождливый день мне вспомнилось другое — беглая фраза, которую сопровождало подталкивание локтем:

«Комната у миссис Баррет. Комната у миссис Баррет в Бродстэрсе».

Дождь, по-моему, шел весь тот уикенд. Апрельские ливни. Мокрый, брызжущий шум машин. Мимо проезжали автобусы — вторые этажи наравне с нашим окном. То ли субботним, то ли воскресным утром, совсем голая, она встала, чуть отвела штору и выглянула. Как раз ехал автобус, и просто ради остроты ощущения она раздернула шторы совсем, выставилась перед ними и задернула обратно. Им — вид спереди, мне — вид сзади.

Вот как, Элен, мы познакомились. Еще рулета?

А теперь, когда я про это думаю, мне кажется, что Рейчел так и не отказалась по-настоящему от своего бога. Отказалась, но что-то связанное с ним, как его понимали в ее семье, осталось. Правильность — вот, наверно, самое подходящее слово. Представление о том, что хорошо, а что нет. Полицейский. Она тоже ведь не думала — не гадала. Полицейский. Рыцарь-избавитель оказался всего-навсего легавым — но это ничего, с этим был порядок.

Она меня выбрала — и с тех пор я всегда был в зале суда.

Мне следовало бы это увидеть уже там, у «Марко». Хладнокровие, неуступчивость. Нет, не просто храбрая девушка, которая велела поганцу убрать свои грязные лапищи. Двадцать лет спустя, когда она опять ушла — на этот раз от меня, — я не должен был удивляться. Уже мои лапищи сделались грязными. Сама выбрала — сама и отвергла. Отцепила руку от моей, как отвязывают причальный канат. И поплыла дальше.

Что хорошо, а что нет. Я поступил нехорошо.

Как бы ни поступил Дайсон.

Наконец поворачиваюсь и иду. Не смог бы, если бы не густой вкус ненависти. Как будто надо отойти и сблевать.

Посмотри, что ты с ней сделал, на что ты ее толкнул.

Иду — и чувствую, как меня тянет обратно, дергает сзади за одежду.

Но не будь дураком. Всего-навсего могила. Не оборачивайся, не бросай последний взгляд, как на беззащитную покинутую жертву. Розы — точно кровавое пятно.

Не будь дураком, не верь, что и вправду слышишь эти слова, этот ледяной шепот:

«Иди себе, иди. Можешь, конечно. Ты свободен, доволен. Но разве ты ее уже получил? Не спеши, восемь лет еще, если тебе повезет…»