О, сколько счастья, сколько муки… - Анастасия Туманова

— Что ты! Что ты! Бога побойся, цыган, вот те крест святой…

— Украл, украл — по роже вижу! Меня не проведешь небось! Надо бы околоточного свистнуть, Илюха, а?

— Да што ты, цыган! Сдурел али как? Свои собственные порты, ей-же богу! На пропой души продаю!

— Врешь, хапаные штаны! Отдавай за полтину, не то будочника приведу!

— Кузьма! Да угомонись ты! — Илья еле оторвал друга от перепуганного мужичка с перелицованными штанами. — Далось тебе это рванье!

— Да что ж ты в мою коммерцию лезешь?! — взвился Кузьма, с сожалением провожая глазами убегающего сквозь толпу мужика. — Еще бы минуту — и он бы за полтину отдал! Вот где я теперь второго такого лаптя искать стану, а?

За семнадцать лет на Сухаревке почти ничего не изменилось — так же под стенами старой башни сидели торговцы всевозможным хламом, бабы с квасом, бульонкой и пирогами, бродячие брадобреи, сапожники и портные. Полуголые мальчишки-нищие носились в толпе, выпрашивая милостыню, воры-карманники виртуозно делали свою работу, и над всем этим висело желтое облако летней пыли.

Илье вовсе не хотелось тащиться по жаре на Сухаревку. Но Митро, у которого сегодня были какие-то дела на ипподроме, попросил его не спускать глаз с Кузьмы: «Не сегодня завтра запьет, я уж вижу!» Митро был прав: едва проснувшись, Кузьма начал искать, у кого бы занять денег. Но цыгане, которым Митро под страхом смерти запретил одалживать «этому голоштаннику», все как один отвечали: «Самому бы кто дал, морэ». В конце концов Кузьма рванул из дома со свернутой рубахой под мышкой, и Илья едва успел выбежать за ним:

— Ты куда?

— На Сухаревку.

— Зачем?

Кузьма посмотрел на него в упор. Спокойно сказал:

— Денег нет, а выпить хочется.

Эта откровенность обезоружила Илью, и он, мысленно уже представляя себе лицо Митро, сумел только проворчать:

— И я с тобой, что ли…

Кузьма не возражал. Едва оказавшись у стен Сухаревой башни, он развил бешеную деятельность, привязавшись со своей рубахой к длинному сгорбленному мастеровому с испитым лицом:

— Эй, золотая рота, бери рубашку за три гривны! Что рыло воротишь? Не на клею продаю, новая почти, с Троицы и семи дней не проносил, вот только по вороту малость вылезло, так баба твоя вмиг залатает… А вот выражаться будьте осторожны, я и сам пошлю куда пожелаете! Берешь али нет, висельник? Очень даже твоей личности соответствует, тебе так и дома скажут! Бери, дело говорю, дешевле на всей Сухаревке не сыщешь!

Через четверть часа отчаянного торга Кузьма получил от вконец ошалевшего мастерового тридцать копеек, в мгновение ока купил в другом конце развала у старьевщика-татарина потерявшую всякий вид чуйку, через полчаса продал ее у башни рябой тетке за полтинник и, потряхивая «наваренной» мелочью в кулаке, устремился к злополучному мужичонке со штанами. Но тут уже Илья пришел в себя и насильно увел его от места «коммерции».

Мимо прошла баба с лотком пирогов на голове. Кузьма на ходу подцепил один, сунул в рот. Провожая глазами уплывающий лоток, задумчиво сказал:

— Слушай, Илюха, отвязался б ты от меня. Думаешь, если выпить захочу, так ты меня удержишь? Мне ведь не пятнадцать лет, и ты мне не хозяин.

— А Митро?

— Митро… — Кузьма опустил голову. Чуть погодя нехотя выговорил: — А что Митро? Думаешь, ему охота возиться? Это он для виду орет, а так уже давно на меня рукой махнул.

— Не скажи. Ежели б махнул — в хоре бы не держал.

Кузьма пробурчал что-то. Помолчав минуту, смущенно сказал:

— Слышь, Илюха… Пусти меня, а? Мне до ночи денег позарез достать надо, так ты уж не препятствуй. А Трофимычу скажешь, что с ночи меня не видел. Знаешь ведь, все равно убегу.

В последнем Илья уже не сомневался. Тяжело вздохнув, он махнул рукой, и Кузьма, блеснув напоследок виноватой улыбкой, исчез в толпе. Вскоре до Ильи доносился лишь его голос:

— Два с гривной за вот это непотребство?! Бога побойся! Сам ты, Степка, жмот! Пузо отрастил, а совести нету! Да твой пинжак и рубля не стоит! И потом, не его ли Толоконниковых дворник второй день с полицией ищет? И к нему еще сундук с салопами? Хоть бы перелицевали, мазурики липовые, право слово! Осторожнее, смотри… Пятьдесят копеек даю, последнее слово. По рукам?

Ответа «липового мазурика» Илья уже не слышал, свернув в сторону от Сухаревой башни. Настроение было препаршивейшим. Мало того, что оказался никуда не годной нянькой, так еще и торчи здесь теперь на жаре без всякого дела и думай, как оправдываться вечером перед Митро. Черт знает что… Лучше бы на Конную отправился.

Прошло уже около месяца с того дня, как он с семьей приехал в Москву, и с каждым днем Илья все больше и больше убеждался: не нужно было этого делать. Самому ему, конечно, все равно, где орать на Конном рынке, но вот Настька… Настьку словно подменили. Жена, казалось, сбросила полтора десятка лет, снова превратившись в девчонку-певунью. Каждый вечер она отправлялась с хором в ресторан, возвращалась вместе со всеми под утро, и Илью до белого каления доводили ее сияющие глаза и не сходящая с губ улыбка. Сам он выезжал с хором не так уж часто: не было ни нужды, ни охоты. В Москве, впрочем, многие помнили знаменитого тенора Илью Смолякова, и несколько раз Митро просил: «Смоляко, давай с нами, с утра сегодня от купца Рукавишникова мальчишка прибегал, вечером желают тебя слушать». В таких случаях Илья не отказывался, ехал вместе со всеми, пел, получал деньги — а наутро с облегчением шел на Конную площадь. И никак не мог понять, почему его так злит Настькино радостное лицо, ее пение по утрам, улыбка, с которой она принимала в нижней зале прежних поклонников, ее занятия с Дашкой, которая теперь все чаще выезжала с цыганами. Из-за чего, спрашивается, было злиться? Что жена успокоилась наконец, что ходит веселая, что слепая дочь при деле и при деньгах? «Совсем сдурел, морэ… — уговаривал Илья сам себя. — Настя на тебя семнадцать лет жизни положила, ни дня счастливой не была, только-только вздохнула свободно, а ты бесишься. Уймись, своим делом занимайся. Старый стал, а ума все нету…»

Уговоры эти помогали ненадолго. Настя, знавшая мужа как свои пять пальцев, уже посматривала тревожно, но вопросов не задавала. И даже это выводило его из себя: «Нарочно не спрашивает… Боится, что велю собираться и уезжать из Москвы. Дура! Еще и детей за собой тащит!» Особенно раздражало то, что Гришка, старший сын, которому Илья рассчитывал передать свой опыт в лошадиных делах, теперь и вовсе думать забыл о кровном цыганском ремесле и с утра до ночи пиликал на скрипке. В хоре без него уже не могли обойтись, и Илье даже не хотелось спрашивать: идет ли сын сегодня с ним на Конную или нет. Знал, можно и не спрашивать: дать подзатыльник, погнать с собой… но что в этом толку? Все равно мальчишка будет смотреть поверх лошадиных голов куда-то в небо и думать о своей скрипке да о романсах. Родил на свою голову… Не цыган, а свистулька купеческая, тьфу! Одно хорошо — Дашка довольна. Ездит с хором, поет и даже улыбаться начала. Пусть. Хоть какое-то счастье у девочки должно быть. В глубине души Илья знал: только ради одного этого он не уедет из Москвы.