О, сколько счастья, сколько муки… - Анастасия Туманова

Пролетки тронулись с места. Илья, пристроив голову на футляр с гитарой, задремал. Ехать было совсем близко, но ему успел привидеться сон — танцующая Маргитка. Она кружилась и кружилась, дрожа плечами, и подходила все ближе, и уже в самое лицо ему глядели зеленые погибельные очи. Илья вздрогнул и проснулся. Увидел, что пролетки уже стоят возле Большого дома и Митро рассчитывается с извозчиками. Встряхнув головой, Илья выпрыгнул на тротуар и сразу же наткнулся на взгляд Маргитки. Она стояла у калитки дома и, словно в продолжение сна, смотрела на него. «Чего тебе, чяери?» — хотел было спросить Илья, но девушка отвернулась и быстро пошла по едва заметной дорожке к дому.

Настя с детьми сразу поднялись наверх. Илья задержался немного в сенях — поговорить с Митро — и вошел в спальню, когда жена, сидя у зеркала, уже расчесывала на ночь волосы. Она обернулась на скрип двери, и свет керосиновой лампы упал на нее слева. В полутьме не видно было шрамов на щеке, морщинок у глаз. Волосы, тяжелые, черные, спадали до пола, в глазах Насти блестел оранжевый огонек лампы. Жена еще не сняла платья, и в какой раз за сегодняшний день Илья удивился: как сохранилась, оказывается, ее фигура. В таборных юбках и кофтах ее и не было заметно, а в атласном платье… И хороша Настя, как прежде, и седины в косах почти не видно. А глаза светятся, как у девчонки.

— Что ты так смотришь, Илья? — удивленно спросила Настя. Провела рукой по волосам, по платью. — Не так что-то? Не поверишь, замучилась с крючками, отвыкла от платьев-то… Да что с тобой?

— Ничего, — буркнул он, садясь на постель. — Спать будем сегодня или не напелась еще?

Настя быстро взглянула на него, промолчала. Не спеша заколов волосы шпильками, снова начала возиться с крючками платья. Илья исподлобья наблюдал за ней.

— Ты сердишься из-за чего-то? — спросила Настя, стоя к нему спиной.

Он пожал плечами.

— В мыслях нет.

— Если хочешь — завтра же уедем. Еще успеем до ярмарки табор догнать.

Он не ответил, хотя безмерно хотелось сказать «да». Чуть погодя Илья спросил:

— Как Дашка? Понравилось ей?

— Кажется, да. Хотя она сегодня одна не пела, только с хором. Сидела, прислушивалась. Митро говорит, через месяц-другой солисткой будет.

— Через месяц-другой?! — возмутился Илья. — Да через неделю уже, душой клянусь! Ну, скажи мне, кто здесь лучше ее? Ты разве что… А больше ни одна.

— Маргитка лучше.

— Вот еще!

— Верно говорю. — Настя наконец избавилась от платья и в одной рубашке села рядом с мужем на кровать. — Не в песнях, конечно, — голосок у девочки так себе, — а в пляске. Веришь ли, я весь вечер только на нее смотрела. Сколько видела плясуний, и городских, и таборных, но такого… Одна манера чего стоит! Идет-то по-старинному, шажок в шажок, хоть вазу на голову ставь, а сама вся, как огонек у свечи, — и дрожит, и бьется. Таланная девка, далеко пойдет!

— Дальше мужа не ускачет, — усмехнулся Илья. — Отчего Митро ее не выдает, не знаешь? Царя, что ли, для нее ждет?

— Такую взять и царю не зазорно. А цыгане наши ей не пара. — Настя вдруг улыбнулась. — Знаешь, как они ее зовут? «Бешеная»! Она, коли кто зацепит ее, сейчас в драку кидается и, говорят, не боится никого. Илона рассказывала, раз Маргитка где-то целый день одна пробегала, вернулась уж потемну и не признается, где была. Митро взъярился, ремень снял. Так эта чертова девка на окно вскочила и не своим голосом закричала: «Тронешь — вниз кинусь!»

— И что — кинулась? — заинтересовался Илья. — Со второго этажа не убилась бы…

— Да нет, Митро ремень бросил. Видишь — даже он с ней ничего поделать не может. Ей в самом деле только за царя замуж, ни один цыган ее не выдержит. Или убьет в первый же день, или к родителям назад прогонит.

— Такая же дура, как и все вы, — зевнув, подытожил Илья. — Может, зря ты к ней Дашку отпустила? Еще научит ее всякому…

— Ничего не зря. И потом, Дашку ничему не научишь, пока сама не захочет. Упрямая. Вся в тебя.

Илья усмехнулся. Притянул к себе Настю, погладил ее рассыпающиеся, блестящие в свете лампы волосы и встал.

— Куда ты?

— Воды попить. Ложись, сейчас приду.

В сенях было темным-темно. Отыскав на ощупь ведро и висящий на гвозде ковш, Илья долго глотал холодную, пахнущую сырым деревом воду, затем умылся из пригоршни. Медленно, стараясь не опрокинуть что-нибудь, пошел к лестнице. И, вздрогнув, остановился, когда из темноты кто-то тихо окликнул его:

— Смоляко…

— Ну, что тебе? — помедлив, буркнул он.

— Илюха, обиделся, что ли?

Он промолчал.

— Смоляко, я же не хотел… Я же с утра еще лыка не вязал, в глазах все зелено было… Илья, ну чтоб мой язык отсох, ей-богу! — Кузьма подошел вплотную. — По глупости все, не серчай уж…

Илья усмехнулся в темноте.

— Ладно… леший с тобой. Ты мне, босяк, все-таки родня. Где ты там, не вижу?

— Да здеся я… Пролазь на кухню, только кадку не свороти в потемках. Воблы хочешь?

Они проговорили до утра, разодрав пополам твердого, как булыжник, леща и выпив целый жбан пива, найденный за печью. А на рассвете, когда первые лучи переползли через подоконник, Варька нашла их обоих спящими врастяжку на кухонном полу. Илья пристроил вместо подушки старый валенок, Кузьма улегся головой прямо на животе друга. От храпа качались занавески и жалобно дребезжали стоящие на столе стаканы. Варька улыбнулась, перекрестила обоих и на цыпочках вернулась в сени.

В июне на Москву неожиданно свалилась жара — да такая, что дивились даже старожилы. Едва распустившиеся липы и клены на бульварах пожухли, роскошная сирень в купеческих садах торчала засохшими коричневыми вениками, лужи исчезли без следа, и улицы покрылись серой пылью, в которой, свесив на сторону языки, валялись одуревшие собаки. Город словно вымер: те, кто побогаче, уехали на дачи, беднота сидела по домам, обезлюдела даже Конная площадь. Только Сухаревский рынок продолжал жизнерадостно орать под жгучим июньским солнцем.

— Дядя, продаешь порты?

— Продаю.

— Скольки?

— Два.

— Отдавай за полтинник!

— Сгинь, нечисть!

— Нет, люди добрые, слыхали вы — два рубля! Да они и одного не стоят! Ты, борода, сам взгляни, что продаешь, — штаны или решето?!

— Два.

— Да что ж это такое, святы господи? Ты в своем уме, борода? За эту рванину с собачьей свадьбы — два рубля? На Хитровке такую же рухлядь за гривенник купить можно, еще и уговаривать будут!

— Вот там, цыганская морда, и покупай.

— Ах, так?! Ну, борода, сам себе несчастья ищешь! Вот скажи, откель мне знать, где ты эти штаны взял? Может, ты их вовсе украл, а?