Великая война без ретуши. Записки корпусного врача - Василий Кравков

24 сентября. Ночь провели плохо, так как чуть ли не каждый час проходившие солдаты стучали в окна и ломились в двери, прося ночлега или хотя бы отогреться; но все избы были переполнены; один бедный солдатик кричал белугой, что замерзает; на расспросы — какие солдаты идут? — отвечают: «Нежинского полка». […]

В 12 часов дня прибыл в Люблин. С большим трудом, и то благодаря случайности, застал номер в одной из приличных гостиниц («Европейской»); все гостиницы переполнены военными, для гражданских в них нет доступа. Город очень красивый и благоустроенный, весь обратился в стан русских воинов. В своем засаленном и загрязненном костюме я нисколько не выделялся от других, а потому решил не облекаться в новое пальто, к[ото]рое у меня мирно покоится в сундуке. Завтра и послезавтра поотдохну здесь, а то чувствую себя совершенно разбитым. № мой великолепный, и после всех мытарств пребывание мое в нем так сладко и приятно. Жаль лишь, что никак не удалось найти подходящее помещение для моих лошадок: занятая ими общая конюшня при гостинице до чрезвычайности грязна, и подстелить им под ноги нет соломы. С затруднением приходится покупать им сено и овес. Цены тройные! При всей ненависти моей к ресторанной кухне поданный мне обед показался верхом совершенства.

Среди военных мелькают фигуры и мужские, и женские с красными крестами. Какой-то, очевидно, уполномоченный почтенных осанки и возраста приветствовал нек[ото]рых сестер милосердия поцелуями их ручек. Что их влекло сюда, на войну? Многие ли из них приехали сюда только ради служения страждущему человечеству? А не только — в лучшем случае — лишь занять себя, если не ради своих чисто личных интересов. Сегодня молодая жена одного офицерика так наивно обратилась ко мне с просьбой определить ее в сестры милосердия, так как-де она не может оставить своего мужа без себя!

Виделся мимолетно с нек[ото]рыми из штабных 17-го корпуса: Яковлевым[165] и Ив[аном] Васильевичем] Ильиным[166]. Разговориться с ними не пришлось, уж очень я устал; что Бог даст завтра? Передают, что Радом[167] взят немцами, Зуев же получил 26-й корпус; наверное, и «Пердяя» устроят на теплое местечко… Война, война, в каком священном ореоле юное воображение себе ее рисует, а она, в сущности, для командного состава сверху донизу есть только ресурс кормления, и всякий из офицерских чинов старается быть ей заинтересованным не более как дойной коровушкой, к[ото]рая дает много молока. […]

25 сентября. Расправил и поуспокоил свое разбитое и изможденное тело в просторной мягкой постельке в хорошо согретой чистенькой комнатке. Проснулся — уже светло, взглянул в окно — на улицах мокро, падает снег, усиленное движение массы войсковых частей, шум, гомон людской, гудение автомобилей и все та же опять безотрадная картина встревоженного людского муравейника…

Купил от 22 сентября «Речь», «Новое время» и «Рус[ское] слово». От штаба Верховного главнокомандующего сообщаются хорошие вести, будто германцы после Августовского сражения, закончившегося для нас 20 сентября победой, покидают пределы Ломжинской и Сувалкской губерний. Дай-то, Господи, ч[то]б[ы] это не было для нас лишь эпизодическим успехом! Как-то не верится… Но… но даже и «Речь» в Августовском поражении левофланговой германской армии видит полное крушение основных принципов германской стратегии и тактики; не нам-де учиться у германских стратегов военному искусству, а им следует заглянуть в русскую науку побеждать (sic!). Как представишь себе всех этих автомобильных генералов наших, вроде Зуева, «Пердяя», Потоцкого[168], Добрышина и tutti quanti[169], и диву даешься, что по адресу наших военачальников расточаются дифирамбы, что при таких презренных и ничтожных начальниках наших войска наши еще могут одерживать победы… […]

26 сентября. Погода то захмурится, то разведрится; то же и на душе. Предполагал было сегодня же выехать на Холм в ставку главнокоманд[ующ] его; но не бывать бы счастью, да несчастье помогло: мою бедную лошадку — пристяжную — искусала жестоко стоявшая с ней рядом на общей отвратительной конюшне злая — очевидно, с голода — лошадь, и мне пришлось задержаться ради помещения несчастной пациентки в ветеринарный лазарет для наложения на раны швов; этим обстоятельством] я воспользовался для помещения и другой лошадки — корневика — вместе с экипажем и конюхом в тот же лазарет, где пребывание их будет обеспечено несравненно лучшей обстановкой, при к[ото] рой не разворуют — как здесь, при гостинице — ни жалкого запаса корма, ни всяких принадлежностей экипажного и лошадиного обмундирования, а то была сущая беда при ротозействе и неповоротливости моего возницы. Больших хлопот мне стоит дело фуражирования сено и овес за недостатком их продаются на вес золота; прибегаю к посредничеству жидов и плачу им большие куртажные… Лишний день, так[им] образом, я и поблагодушествую в чистом № с электрическим освещением, уже не говоря о том, что и покормлюсь сам по-человечески. Если не прибегнуть к содействию жидов, то и хлеба нельзя достать в городе ни черного, ни белого. […]

27 сентября. Погода хмурая, но не дождливая. Устроил своих лошадей с экипажем и конюхом в отдельный товарный вагон, к[ото]рый выхлопотал прицепить к вечернему почтовому поезду, с к[ото]рым сегодня я сам отправляюсь на Холм. Вопрос фуражировки лошадей для меня приобретает характер трагический — я так измучился заботой, ч[то]б[ы] мои кони были сыты при затруднительности купить все для них необходимое, что, право, чувствую на плечах своих такую обузу, точно имею несколько семейств на содержании. Скорее бы добраться до места — тогда не придется мне самому заниматься и отвлекаться этим тягостным для меня делом. […]

Отправляюсь на новую должность в скорбном сознании предстоящей мне роли — искупительной жертвы за грехи авторов, составлявших новый устав о полевой службе, а также того стрелочника, на к[ото] ром имели бы возможность разряжаться все громы и молнии сильных мира сего за общее неустройство военного быта.

Около 11 часов ночи выехал на Холм, в 1 час ночи уже был там. Заночевал в уборной, но спал плохо от холода и от сильного запаха карболки.

28 сентября. Рано утром, чуть забрезжил свет, выгрузил лошадей из вагона. Через этапного коменданта магистрат отвел мне помещение; в выборе его я больше всего считался с тем, ч[то]б[ы] лошадям была удобная стоянка и ч[то]б[ы] она была поближе ко мне. Поместили меня на краю города в одной избе в соседстве с магазином, имевшим вывеску, на к[ото]рой большими буквами выведена надпись «Склад гробов». После тех районов, из к[ото]рых я выехал, г[ород] Холм с первого же взгляда производит впечатление мирного города, в к[ото]ром не видно ни бешеной военной суматохи, ни облыжности в смысле возможности приобретения в нем необходимых предметов довольствия[170]. Можно здесь купить и молока, и свечей, и масла, и т.д. Нет здесь встречавшейся до сего времени картины объеденности. Только что расположился в квартирке — послышался призывный звон колокола[171]; очевидно, сегодня праздник.