Мать - Максим Горький

- Ого! Ну, - это не шутка! Это дело! Павел-то будет рад, а?Это - хорошо, ненько! И для Павла и для всех!

Он с восхищением щелкал пальцами, свистал и весь качался,блестел радостью и возбуждал в ней сильный, полный отзвук.

- Милый вы мой, Андрюша! - заговорила она так, как будто унее открылось сердце и из него ручьем брызнули, играя, полные тихой радостислова. - Думала я о своей жизни - господи Иисусе Христе! Ну, зачем я жила?Побои… работа… ничего не видела, кроме мужа, ничего не знала, кроме страха! Икак рос Паша - не видела, и любила ли его, когда муж жив был, - не знаю! Всезаботы мои, все мысли были об одном - чтобы накормить зверя своего вкусно,сытно, вовремя угодить ему, чтобы он не угрюмился, не пугал бы побоями, пожалелбы хоть раз. Не помню, чтобы пожалел когда. Бил он меня, точно не жену бьет, а- всех, на кого зло имеет. Двадцать лет так жила, а что было до замужества - непомню! Вспоминаю - и, как слепая, ничего не вижу! Был тут Егор Иванович - мы сним из одного села, говорит он и то и се, а я - дома помню, людей помню, а каклюди жили, что говорили, что у кого случилось - забыла! Пожары помню, - двапожара. Видно, все из меня было выбито, заколочена душа наглухо, ослепла, неслышит…

Она перевела дыхание и, жадно глотая воздух, как рыба,вытащенная из воды, наклонилась вперед и продолжала, понизив голос:

- Помер муж, я схватилась за сына, - а он пошел по этимделам. Вот тут плохо мне стало и жалко его… Пропадет, как я буду жить? Сколькостраху, тревоги испытала я, сердце разрывалось, когда думала о его судьбе…

Она замолчала и, тихо качая головой, проговорилазначительно:

- Нечистая она, наша бабья любовь!.. Любим мы то, что намнадо. А вот смотрю я на вас, - о матери вы тоскуете, - зачем она вам? И вседругие люди за народ страдают, в тюрьмы идут и в Сибирь, умирают… Девушкимолодые ходят ночью, одни, по грязи, по снегу, в дождик, - идут семь верст изгорода к нам. Кто их гонит, кто толкает? Любят они! Вот они - чисто любят!Веруют! Веруют, Андрюша! А я - не умею так! Я люблю свое, близкое!

- Вы можете! - сказал хохол и, отвернув от нее лицо, крепко,как всегда, потер руками голову, щеку и глаза. - Все любят близкое, но - вбольшом сердце и далекое - близко! Вы много можете. Велико у вас материнское…

- Дай господи! - тихо сказала она. - Я ведь чувствую, -хорошо так жить! Вот я вас люблю, - может, я вас люблю лучше, чем Пашу. Он -закрытый… Вот он жениться хочет на Сашеньке, а мне, матери, не сказал про это…

- Неверно! - возразил хохол. - Я знаю это. Неверно. Он еелюбит, и она его - верно. А жениться - этого не будет, нет! Она бы хотела, даПавел не хочет…

- Вот как? - задумчиво и тихо сказала мать, и глаза ее грустноостановились на лице хохла. - Да. Вот как? Отказываются люди от себя…

- Павел - редкий человек! - тихонько произнес хохол. -Железный человек…

- Теперь вот - сидит он в тюрьме! - вдумчиво продолжаламать. - Тревожно это, боязно, а - не так уж! Вся жизнь не такая, и страхдругой, - за всех тревожно. И сердце другое, - душа глаза открыла, смотрит:грустно ей и радостно. Не понимаю я многого, и так обидно, горько мне, что вгоспода бога не веруете вы! Ну, это уж - ничего не поделаешь! Но вижу - хорошиевы люди, да! И обрекли себя на жизнь трудную за народ, на тяжелую жизнь заправду. Правду вашу я тоже поняла: покуда будут богатые - ничего не добьетсянарод, ни правды, ни радости, ничего! Вот живу я среди вас, иной раз ночьювспомнишь прежнее, силу мою, ногами затоптанную, молодое сердце мое забитое

- жалко мне себя, горько! Но все-таки лучше мне стало жить.Все больше я сама себя вижу…

Хохол встал и, стараясь не шаркать ногами, начал осторожноходить по комнате, высокий, худой, задумчивый.

- Хорошо сказали вы! - тихо воскликнул он. - Хорошо. Был вКерчи еврей молоденький, писал он стихи и однажды написал такое:

И невинно убиенных -

Сила правды воскресит!..

Его самого полиция там, в Керчи, убила, но это - не важно!Он правду знал и много посеял ее в людях. Так вот вы - невинно убиенныйчеловек…

- Говорю я теперь, - продолжала мать, - говорю, сама себяслушаю, - сама себе не верю. Всю жизнь думала об одном - как бы обойти деньстороной, прожить бы его незаметно, чтобы не тронули меня только? А теперь обовсех думаю, может, и не так понимаю я дела ваши, а все мне - близкие, всехжалко, для всех - хорошего хочется. А вам, Андрюша, - особенно!..

Он подошел к ней и сказал:

- Спасибо!

Взял ее руку в свои, крепко стиснул, потряс и быстроотвернулся в сторону. Утомленная волнением, мать, не торопясь, мыла чашки имолчала, в груди у нее тихо теплилось бодрое, греющее сердце чувство.

Хохол, расхаживая, говорил ей:

- Вот бы, ненько, Весовщикова приласкать вам однажды! Сидиту него отец в тюрьме - поганенький такой старичок. Николай увидит его из окна иругает. Нехорошо это! Он добрый, Николай, - собак любит, мышей и всякую тварь,а людей - не любит! Вот до чего можно испортить человека!

- Мать у него без вести пропала, отец - вор и пьяница, -задумчиво сказала женщина.

Когда Андрей отправился спать, мать незаметно перекрестилаего, а когда он лег и прошло с полчаса времени, она тихонько спросила:

- Не спите, Андрюша?

- Нет, - а что?

- Спокойной ночи!

- Спасибо, ненько, спасибо! - благодарно ответил он.

На следующий день, когда Ниловна подошла со своей ношей кворотам фабрики, сторожа грубо остановили ее и, приказав поставить корчаги наземлю, тщательно осмотрели все.

- Простудите вы у меня кушанье! - спокойно заметила она, вто время как они грубо ощупывали ее платье.

- Молчи! - угрюмо сказал сторож.

Другой, легонько толкнув ее в плечо, уверенно сказал:

- Я говорю - через забор бросают! К ней первым подошелстарик Сизов и, оглянувшись, негромко спросил:

- Слышала, мать?

- Что?

- Бумажки-то! Опять появились! Прямо - как соли на хлебнасыпали их везде. Вот тебе и аресты и обыски! Мазина, племянника моего, втюрьму взяли - ну, и что же? Взяли сына твоего, - ведь вот, теперь видно, чтоэто не они!

Он собрал свою бороду в руку, посмотрел на нее и, отходя,сказал:

- Что не зайдешь ко мне? Чай, скучно одной-то…

Она поблагодарила и, выкрикивая названия кушаний, зорконаблюдала за необычайным оживлением на фабрике. Все были возбуждены,собирались, расходились, перебегали из одного цеха в другой. В воздухе, полномкопоти, чувствовалось веяние чего-то бодрого, смелого. То здесь, то тамраздавались одобрительные восклицания, насмешливые возгласы. Пожилые рабочиеосторожно усмехались. Озабоченно расхаживало начальство, бегали полицейские, и,заметив их, рабочие медленно расходились или, оставаясь на местах, прекращалиразговор, молча глядя в озлобленные, раздраженные лица.