Мать - Максим Горький

- А отчего? - спросил хохол загораясь. - Это так хорошо видно,что даже смешно. Оттого только, что неровно люди стоят. Так давайте жепоровняем всех! Разделим поровну все, что сделано разумом, все, что сработаноруками! Не будем держать друг друга в рабстве страха и зависти, в пленужадности и глупости!..

Они часто стали говорить так.

Находку снова приняли на фабрику, он отдавал ей весь свойзаработок, и она брала эти деньги так же спокойно, как принимала их из рукПавла.

Иногда Андрей предлагал матери с улыбкой в глазах:

- Почитаем, ненько, а?

Она шутливо, но настойчиво отказывалась, ее смущала этаулыбка, и, немножко обижаясь, она думала:

«Если ты смеешься, - так зачем же?»

И все чаще спрашивала его, что значит то или другое книжноеслово, чуждое ей. Спрашивая, она смотрела в сторону, голос ее звучалбезразлично. Он догадался, что она потихоньку учится сама, понял ее стыдливостьи перестал предлагать ей читать с ним. Скоро она заявила ему:

- Глаза у меня слабеют, Андрюша. Очки бы надо.

- Дело! - отозвался он. - Вот в воскресенье пойду с вами вгород, покажу вас доктору, и будут очки…

Она уже трижды ходила просить свидания с Павлом, и каждыйраз жандармский генерал, седой старичок с багровыми щеками и большим носом,ласково отказывал ей.

- Через недельку, матушка, не раньше! Через недельку - мыпосмотрим, - а сейчас - невозможно…

Он был круглый, сытенький и напоминал ей спелую сливу,немного залежавшуюся и уже покрытую пушистой плесенью. Он всегда ковырял вмелких белых зубах острой желтой палочкой, его небольшие зеленоватые глазкиласково улыбались, голос звучал любезно, дружески.

- Вежливый! - вдумчиво говорила она хохлу. - Все улыбается…

- Да, да! - сказал хохол. - Они - ничего, ласковые,улыбаются. Им скажут: «А ну, вот это умный и честный человек, он опасен нам,повесьте-ка его!» Они улыбнутся и повесят, а потом - опять улыбаться будут.

- Тот, который у нас с обыском был, он проще, - сопоставляламать. - Сразу видно, что собака…

- Все они - не люди, а так, молотки, чтобы оглушать людей.Инструменты. Ими обделывают нашего брата, чтобы мы были удобнее. Сами они ужесделаны удобными для управляющей нами руки - могут работать все, что ихзаставят, не думая, не спрашивая, зачем это нужно.

Наконец ей дали свидание, и в воскресенье она скромно сиделав углу тюремной канцелярии. Кроме нее, в тесной и грязной комнате с низкимпотолком было еще несколько человек, ожидавших свиданий. Должно быть, они ужене в первый раз были здесь и знали друг друга; между ними лениво и медленносплетался тихий и липкий, как паутина, разговор.

- Слышали? - говорила полная женщина с дряблым лицом исаквояжем на коленях. - Сегодня за ранней обедней соборный регент мальчикупевчему ухо надорвал…

Пожилой человек в мундире отставного военного громкооткашлялся и заметил:

- Певчие - сорванцы!

По канцелярии суетливо бегал низенький лысый человечек накоротких ногах, с длинными руками и выдвинутой вперед челюстью. Неостанавливаясь, он говорил тревожным и трескучим голосом:

- Жизнь становится дороже, оттого и люди злее. Говядина второйсорт - четырнадцать копеек фунт, хлеб опять стал две с половиной…

Порою входили арестанты, серые, однообразные, в тяжелыхкожаных башмаках. Входя в полутемную комнату, они мигали глазами. У одного наногах звенели кандалы.

Все было странно спокойно и неприятно просто. Казалось, чтовсе издавна привыкли, сжились со своим положением; одни - спокойно сидят,другие - лениво караулят, третьи - аккуратно и устало посещают заключенных.Сердце матери дрожало дрожью нетерпения, она недоуменно смотрела на все вокруг,удивленная этой тяжелой простотой.

Рядом с Власовой сидела маленькая старушка, лицо у нее былосморщенное, а глаза молодые. Повертывая тонкую шею, она вслушивалась в разговори смотрела на всех странно задорно.

- У вас кто здесь? - тихо спросила ее Власова.

- Сын. Студент, - ответила старушка громко и быстро. - А увас?

- Тоже сын. Рабочий.

- Как фамилия? - Власов.

- Не слыхала. Давно сидит?

- Седьмую неделю…

- А мой - десятый месяц! - сказала старушка, и в голосе ееВласова почувствовала что-то странное, похожее на гордость.

- Да, да! - быстро говорил лысый старичок. - Терпениеисчезает… Все раздражаются, все кричат, все возрастает в цене. А люди,сообразно сему, дешевеют. Примиряющих голосов не слышно.

- Совершенно верно! - сказал военный. - Безобразие! Нужно,чтобы раздался наконец твердый голос - молчать! Вот что нужно. Твердый голос.

Разговор стал общим, оживленным. Каждый торопился сказатьсвое мнение о жизни, но все говорили вполголоса, и во всех мать чувствовалачто-то чужое ей. Дома говорили иначе, понятнее, проще и громче.

Толстый надзиратель с квадратной рыжей бородой крикнул еефамилию, оглянул ее с ног до головы и, прихрамывая, пошел, сказав ей:

- Иди за мной…

Она шагала, и ей хотелось толкнуть в спину надзирателя,чтобы он шел быстрее. В маленькой комнате стоял Павел, улыбался, протягивалруку. Мать схватила ее, засмеялась, часто мигая глазами, и, не находя слов,тихо говорила:

- Здравствуй… здравствуй…

- Да ты успокойся, мама! - пожимая ее руку, говорил Павел.

- Ничего.

- Мать! - вздохнув, сказал надзиратель. - Между прочим,разойдитесь, - чтобы между вами было расстояние…

И громко зевнул. Павел спрашивал ее о здоровье, о доме… Онаждала каких-то других вопросов, искала их в глазах сына и не находила. Он, каквсегда, был спокоен, только лицо побледнело да глаза как будто стали больше.

- Саша кланяется! - сказала она. У Павла дрогнули веки, лицостало мягче, он улыбнулся. Острая горечь щипнула сердце матери.

- Скоро ли выпустят они тебя! - заговорила она с обидой ираздражением.

- За что посадили? Ведь вот бумажки эти опять появились…

Глаза у Павла радостно блеснули.

- Опять? - быстро спросил он.

- Об этих делах запрещено говорить! - лениво заявилнадзиратель. - Можно только о семейном…

- А это разве не семейное? - возразила мать.

- Уж я не знаю. Только - запрещается, - равнодушно настаивалнадзиратель.

- Говори, мама, о семейном, - сказал Павел. - Что тыделаешь?

Она, чувствуя в себе какой-то молодой задор, ответила: