Мать - Максим Горький

- Как же это? - тревожно крикнула мать.

- А очень просто! - мягко сказал Егор Иванович. - Иногда ижандармы рассуждают правильно. Вы подумайте: был Павел - были книжки и бумажки,нет Павла - нет ни книжек, ни бумажек! Значит, это он сеял книжечки, ага-а? Ну,и начнут они есть всех, - жандармы любят так окорнать человека, чтобы от негоостались одни пустяки!

- Я понимаю, понимаю! - тоскливо сказала мать. - Ах,господи! Как же теперь?

Из кухни раздался голос Самойлова:

- Всех почти выловили, - черт их возьми!.. Теперь нам нужнодело продолжать по-прежнему, не только для дела, - а и для спасения товарищей.

- А - работать некому! - добавил Егор, усмехаясь, -Литература у нас есть превосходного качества, - сам делал!.. А как ее нафабрику внести - сие неизвестно!

- Стали обыскивать всех в воротах! - сказал Самойлов. Матьчувствовала, что от нее чего-то хотят, ждут, и торопливо спрашивала:

- Ну, так что же? Как же? Самойлов встал в дверях и сказал:

- Вы, Пелагея Ниловна, знакомы с торговкой Корсуновой…

- Знакома, ну?

- Поговорите с ней, не пронесет ли она? Мать отрицательнозамахала руками.

- Ой, нет! Баба она болтливая, - нет! Как узнают, что черезменя, - из этого дома, - нет, нет!

И вдруг, осененная внезапной мыслью, она тихо заговорила:

- Вы мне дайте, дайте - мне! Уж я устрою, я сама найду ход!Я Марью же и попрошу, пусть она меня в помощницы возьмет! Мне хлеб есть надо,работать надо же! Вот я и буду обеды туда носить! Уж я устроюсь!

Прижав руки к груди, она торопливо уверяла, что сделает всехорошо, незаметно, и в заключение, торжествуя, воскликнула:

- Они увидят - Павла нет, а рука его даже из острогадостигает, - они увидят!

Все трое оживились. Егор, крепко потирая руки, улыбался иговорил:

- Чудесно, мамаша! Знали бы вы, как это превосходно! Прямо -очаровательно.

- Я в тюрьму, как в кресло сяду, если это удастся! - потираяруки, заметил Самойлов.

- Вы - красавица! - хрипло кричал Егор.

Мать улыбнулась. Ей было ясно: если теперь листки появятсяна фабрике, - начальство должно будет понять, что не ее сын распространяет их.И, чувствуя себя способной исполнить задачу, она вся вздрагивала от радости.

- Когда пойдете на свидание с Павлом, - говорил Егор, -скажите ему, что у него хорошая мать…

- Я его раньше увижу! - усмехаясь, пообещал Самойлов.

- Вы так ему и скажите - я все, что надо, сделаю! Чтобы онзнал это!..

- А если его не посадят? - спросил Егор, указывая наСамойлова.

- Ну - что же делать!

Они оба захохотали. И она, поняв свой промах, началасмеяться, тихо и смущенно, немножко лукавя.

- За своим - чужое плохо видно! - сказала она, опустивглаза.

- Это - естественно! - воскликнул Егор. - А насчет Павла выне беспокойтесь, не грустите. Из тюрьмы он еще лучше воротится. Там отдыхаешь иучишься, а на воле у нашего брата для этого времени нет. Я вот трижды сидел икаждый раз, хотя и с небольшим удовольствием, но с несомненной пользой для умаи сердца.

- Дышите вы тяжело! - сказала она, дружелюбно глядя в егопростое лицо.

- На это есть особые причины! - ответил он, подняв палецкверху. - Так, значит, решено, мамаша? Завтра мы вам доставим материален, иснова завертится пила разрушения вековой тьмы. Да здравствует свободное слово,и да здравствует сердце матери! А пока - до свиданья!

- До свиданья! - сказал Самойлов, крепко пожимая руку ей. -А я вот своей матери и заикнуться не могу ни о чем таком, - да!

- Все поймут! - сказала Власова, желая сделать приятное ему.

Когда они ушли, она заперла дверь и, встав на колени средикомнаты, стала молиться под шум дождя. Молилась без слов, одной большой думой олюдях, которых ввел Павел в ее жизнь. Они как бы проходили между нею и иконами,проходили все такие простые, странно близкие друг другу и одинокие.

Рано утром она отправилась к Марье Корсуновой.

Торговка, как всегда замасленная и шумная, встретила еесочувственно.

- Тоскуешь? - спросила она, похлопав мать по плечу жирнойрукой. - Брось! Взяли, увезли, эка беда! Ничего худого тут нету. Это раньшебыло - за кражи в тюрьму сажали, а теперь за правду начали сажать. Павел,может, и не так что-нибудь сказал, но он за всех встал - и все его понимают, небеспокойся! Не все говорят, а все знают, кто хорош. Я все собиралась зайти ктебе, да вот некогда. Стряпаю да торгую, а умру, видно, нищей. Любовники меняодолевают, анафемы! Так и гложут, так и гложут, словно тараканы каравай.Накопишь рублей десяток, явится какой-нибудь еретик - и слижет деньги! Бедовоедело - бабой быть! Поганая должность на земле! Одной жить трудно, вдвоем -нудно!

- А я к тебе в помощницы проситься пришла! - сказалаВласова, перебивая ее болтовню.

- Это как? - спросила Марья и, выслушав подругу,утвердительно кивнула головой.

- Можно! Помнишь, ты меня, бывало, от мужа моего прятала?Ну, теперь я тебя от нужды спрячу… Тебе все должны помочь, потому - твой сын заобщественное дело пропадает. Хороший парень он у тебя, это все говорят, какодна душа, и все его жалеют. Я скажу - от арестов этих добра начальству небудет, - ты погляди, что на фабрике делается? Нехорошо говорят, милая! Они там,начальники, думают - укусили человека за пятку, далеко не уйдет! Ан выходиттак, что десяток ударили - сотни рассердились!

Разговор кончился тем, что на другой день в обед Власовабыла на фабрике с двумя корчагами Марьиной стряпни, а сама Марья пошлаторговать на базар.

Рабочие сразу заметили новую торговку. Одни, подходя к ней,одобрительно говорили:

- За дело взялась, Ниловна?

И одни утешали, доказывая, что Павла скоро выпустят, другиетревожили ее печальное сердце словами соболезнования, третьи озлобленно ругалидиректора, жандармов, находя в груди ее ответное эхо. Были люди, которыесмотрели на нее злорадно, а табельщик Исай Горбов сказал сквозь зубы:

- Кабы я был губернатором, я бы твоего сына - повесил! Несбивай народ с толку!

От этой злой угрозы на нее повеяло мертвым холодом. Онаничего не сказала в ответ Исаю, только взглянула в его маленькое, усеянноевеснушками лицо и, вздохнув, опустила глаза в землю.

На фабрике было неспокойно, рабочие собирались кучками, очем-то вполголоса говорили между собой, всюду шныряли озабоченные мастера,порою раздавались ругательства, раздраженный смех.