Ленин и Сталин против Троцкого и Свердлова - Сергей Сергеевич Войтиков

задоре[323]). Ближайший ленинский соавтор Г.Е. Зиновьев много позднее, в 1924 г., припечатав эмигрантских критиков, по сути дела, раскритиковал сам себя рассуждениями обо «всех этих литераторах, вышвырнутых за границу», которые ожидали «лучших дней», занимаясь «грызней в пустом пространстве»[324]. Зиновьевская характеристика себе подобных была убийственна: до революции они с Лениным занимались тем же самым, чем П.Н. Милюков и прочие господа февралисты занимались после Октябрьского переворота. В этом Ленин со товарищи расходились с «практиками» – теми, кто проводил время на конспиративных квартирах, на каторгах и в ссылках.

А.В. Луначарский написал в статье о Я.М. Свердлове: «С Яковом Михайловичем я познакомился сейчас же по приезде в Россию; раньше я о нем только слышал, знал, что это неутомимый социал-демократический, большевистский борец, знал, что он беспрестанно попадал в тюрьму и ссылку и всякий раз фатально бежал оттуда; если его ловили и водворяли вновь, он бежал опять и сейчас же, куда бы ни забрасывала его судьба, начинал организовывать большевистские комитеты или ячейки. Тип подпольного работника, то, что именно является цветом большевика-подпольщика, был в то время Яков Михайлович Свердлов, и из этой подпольной своей работы вынес он два изумительных качества, которым, быть может, нигде, как в подполье, нельзя было научиться. Первое: совершенно исключительное, необъятное знание всей партии и десятки тысяч людей, которые составляли эту партию, казалось, были насквозь им изучены. Какой-то биографический словарь коммунистов носил он в своей памяти. Касаясь всех сторон личности в пределах годности или негодности для той или другой революционной задачи, он с необыкновенной тонкостью и верностью судил людей. В этой плоскости это был настоящий сердцевед, он ничего никогда не забывал, знал заслуги и достоинства, замечал промахи и недостатки. Это первая вынесенная из подполья черта Свердлова. Второй было несомненное организационное умение»[325].

Наиболее четко суть различий в историографии схвачена В.Т. Логиновым: «…споры захватывали прежде всего эмигрантскую среду и находившиеся [за границей] партийные «верхи». Но каждый раз, когда возникали распри, лидеры апеллировали к массе российских партийцев. В ходе дискуссий местные организации самоопределялись, принимали сторону той или иной руководящей группы и, в конечном итоге, именно там, «в низах», решался исход внутрипартийной борьбы. Однако все эти разногласия порой изрядно надоедали партийцам на местах, особенно в тех случаях, когда сам предмет спора был им не очень понятен. Известная фраза Сталина – «буря в стакане воды» – по поводу философской дискуссии между Лениным и Богдановым в 1909 г., достаточно полно характеризует эти настроения. Поэтому в партийной среде и возникло определенное противостояние «теоретиков-заграничников» и «российских практиков»[326]. Подобными характеристиками отличался не один И.В. Сталин, бестактность которого прекрасно известна. Интеллигентный А.И. Рыков – и тот не удержался в 1906 г. от оскорбительного выпада в адрес П.Б. Аксельрода, который начинался словами: «Если бы т. Аксельрод умел хорошо смотреть на русскую действительность, хотя бы и с Альпийских гор»[327].

Верно подметил меньшевик О.А. Ерманский: «Различие, несомненно существующее в области теоретических взглядов между большинством и меньшинством, на практике сводится к минимальным размерам. В нашей практике, при известном ее убожестве, ни большевики, ни меньшевики не выдерживают своей линии. В практике большевики не раз усердно работали в области профессиональных союзов и пр., а меньшевики проявляли, например в Киеве, склонность к «партизанским выступлениям». Различие становится острым лишь тогда, когда идет речь о теоретической формулировке своих взглядов»[328].

Следует заметить, что первым организационно оформленным конфликтом «практиков» и «литераторов» стала, если по П.А. Красикову, «криминальная картина распоряжения судьбами партии женевскими Фамусовыми («тончайший» намек прежде всего на Г.В. Плеханова. – С.В.)»[329]: развернувшееся после II съезда РСДРП 1903 г. и перехода в меньшевистский лагерь Г.В. Плеханова противостояние меньшинства партии во главе с «тремя заграничными членами»[330] высшего тогда органа РСДРП – Совета партии (Г.В. Плехановым, Ю.О. Мартовым, П.Б. Аксельродом) – большинству партии во главе с В.И. Лениным и находившимся на нелегальной работе в Российской империи Центральным комитетом – в то время органом скорее техническим.

Старейший делегат III съезда РСДРП 1905 г. М.Г. Цхакая, открывая съезд, выразил надежду, что верховный партийный орган сумеет заставить тех, кто вслед за меньшинством отказался признать очередной съезд легитимным, «заставить отвернуться, наконец, от той грязи и мути, которые с таким изобилием изливаются на наши головы со стороны заграничных наших почтенных стариков и их молодых приспешников за нашу стойкость и верность принципам»[331]. Своих товарищей-Мафусаилов из Женевы Цхакая признавал и «маленькими Наполеонами», и «кружком заграничных дезорганизаторов-литераторов»[332].

Добавим, что в 1905 г. Л.Б. Красин прямо заявил на III съезде РСДРП: «Вся заграница, без различия фракций, всегда была крайне скупа на какое бы то ни было содействие положительной работе российского центра, хотя бы в виде поддержки его присылкой листков и брошюр для напечатания, и необыкновенно щедра на придирчивую критику, весьма скоро превращавшуюся в проповедь прямого противодействия всему, что бы ни предпринимал в России ЦК. И причина этого опять-таки лежала не в «лицах», а в тех специфических условиях, которые создались за границей и которые оказались сильнее всякой личной готовности отстаивать интересы всей партии, а не взгляды той или иной литературной коллегии»[333].

Следует заметить, что если в эмиграции бушевали постоянные раздоры, а в среде «практиков» таковые, конечно, были, но в значительно меньших масштабах. В 1921 г. М.Г. Цхакая с ностальгией вспоминал о том, что «мы […] много спорили в давно прошедшие времена до-партийной и партийной жизни – в глубоком подполье. Спорили целые ночи […] до белого каления… А к утру все же вместе», противостоявшие окружающему миру и объединенные ячейки из нескольких человек, «выпивали чаек и дружно переходили к очередным делам – ловить людей, создавать людей с классовым сознанием, создавать себе подобных»[334]. За границей людей «с классовым сознанием» никто не ловил и «себе подобных» не создавал, в эмиграции занимались преимущественно дрязгами и весьма далекими от политических реалий теоретическими рассуждениями. Что характерно, В.И. Ленин объяснял все свары происками интеллигенции: интеллигенцию-де «всегда нужно держать в ежовых рукавицах», поскольку «она всегда стоит во главе всевозможных дрязг»[335].

Л.Д. Троцкий уже в эмиграции написал о вожде мировой революции: «Ленин стал главой могущественной и влиятельной партии, прежде чем ему удалось обратиться к массам с живым словом. Его публичные выступления в 1905 г. были малочисленны и прошли незамечено. Как массовый оратор Ленин появляется на арене только в 1917 г., и то на короткий срок, в течение апреля, мая и июля. Он приходит к власти не как оратор, а прежде всего как писатель, инструктор, пропагандист, воспитавший кадры, в т. ч. и кадры ораторов»[336].

В 1920 г. В.И. Ленин в речи памяти Я.М. Свердлова сделал саморазоблачительное признание: «Якову Михайловичу не приходилось в течение этой долгой деятельности бывать за границей, это ему дало возможность не терять связи с практической стороной движения»[337]. Саморазоблачительное потому, что из