Клятва. История сестер, выживших в Освенциме - Рена Корнрайх Гелиссен

– Рена? – Она глядит на меня изумленными глазами. Как бы мне хотелось, чтобы все это оказалось сном, кошмаром.

Сегодня мы работаем. Я мечтала о том, чтобы начать трудиться и покончить с тюремной жизнью. «Интересно, – думала я, – нас выпустят раньше, если мы будем работать усерднее?» Желая во что бы то ни стало сполоснуть лицо, я побыстрее встаю в очередь.

Данка передвигается медленно, очередь в туалет увеличивается, и ее все время отпихивают назад.

Бак с чаем стоит на улице за дверью блока. Мы протягиваем свои миски, и староста половником разливает нам чай. Пар от нашего дыхания и чая выглядит так, словно в воздухе между нами плавают призраки. Мы стараемся отхлебывать быстро в надежде, что чай согреет нас изнутри, но холод все равно пронизывает нас насквозь.

В лучах прожекторов туман создает нимбы над нашими головами. Жутко. Мои колени неудержимо дрожат, а зубы стучат, и я не знаю точно – это от холода, недосыпа и недоедания или же от ужаса.

Эсэсовцы расхаживают туда-сюда вдоль шеренг, пересчитывая нас по головам. Им приходится повозиться, чтобы сверить свои пометки и списки, и они, похоже, не понимают, зачем это делают.

– Рена, мне надо в туалет, – шепчет Данка.

– Нельзя. Нужно было идти до поверки.

– Я больше не могу.

– Теперь надо ждать, пока кончится поверка. – Реальность жестока. Данка сжимает ноги.

– Разобраться по командам![22] – приказывает эсэсовец. Подходят капо, меряют нас оценивающими взглядами. Я беру Данку за руку и веду ее обратно к блоку. У входа на ступеньках стоит Эльза.

– Эльза, можно моей сестре зайти? Ей нужно в туалет, у нее понос.

– Я не могу вас пустить. Сама знаешь, после поверки в блок никто не входит. Это запрещено! Кроме того, старосты уже, наверное, убрали в туалетах.

– Эльза, прошу тебя! Ты же понимаешь, что, если она обделается, ее побьют.

– Мне плевать. – Она сверкает на меня глазами, провоцируя на ссору. – Я дала тебе хлеб. Что тебе еще?

– Ей очень нужно! – Я хватаю Эльзу за плечи и принимаюсь ее трясти. – Как ты так можешь? – Я киваю Данке, чтобы она бежала внутрь, пока я отвлекаю старосту. – У тебя же есть мать? – ору я. – А сестра? Или ты из камня? Кого ты… – Слова застревают у меня в глотке, дыхание резко перехватывает, воротник оттягивается назад, сдавливая мне горло. Меня грубо швыряют на землю, и я, едва успев увидеть раскрасневшееся лицо эсэсовки, ощущаю удар ее сапога по ребрам.

– Ты! Scheiss-Jude! – Я пытаюсь закрыть руками лицо, свое самое драгоценное имущество. Она молотит меня по бедрам и спине, но я не кричу и не плачу. За последние несколько дней я видела достаточно насилия, чтобы понять: мольбы только распаляют насильника. Я стоически переношу побои, а она колошматит меня ногами, нанося один удар за другим. Когда она наконец останавливается, я приподнимаюсь на колени, стараясь опереться на руку и встать. Данка уже вернулась из туалета и беззвучно плачет. Мои ноги все в ушибах, ребра болят. Я еле дышу, зато у меня цело лицо… и я даже в состоянии передвигать ногами.

Мы присоединяемся к группе девушек, которых еще не успели отобрать для работ. Одна из капо показывает на нас.

– Эй вы! Давайте сюда!

Я хватаю Данку за руку и тащу ее за собой. Капо наверняка видела, как меня били, удивляюсь, что она выбрала нас. До этого меня никто ни разу в жизни не ударил, и я прячу глаза, стыдясь смотреть капо в лицо. Я чувствую себя такой маленькой и ничтожной. Абсолютно никчемной.

– Марш!

На улице туман. Вслед за другими группами мы выходим за ворота и направляемся к полям, на работу. Шаркая ногами, чтобы с них не спадали наши так называемые сандалии, мы пытаемся держать строевой шаг. Некоторые девушки еще поддерживают свои штаны, а некоторые – как я – стараются плотнее запахнуть рубаху. Ветер проникает через пулевые отверстия в нашей форме. У меня он задувает возле колена и у сердца.

Хорошо бы унялась боль. После двух дней, когда единственными моими занятиями были наведение чистоты и забота о Данке, настоящая работа видится долгожданным облегчением. Я хочу показать им, какая я трудяга, как способна к любой работе фермерская дочь. У меня болит все тело.

– Как ты? – тайком спрашиваю я Данку. Беспокойство за нее отвлекает меня от горящих ссадин.

Она боится ответить и беззвучно кивает. Нас обгоняет эсэсовец. Эсэсовцы – это чудовища, скрывающиеся в тумане, наши злейшие враги в серой форме. Они повсюду.

– Стой!

Перед нами груда песка, грязи и камней.

– Этот песок нужно просеять, – приказывает наша капо, – и погрузить на тележки. Schnell!

Мы хватаем лопаты из-под навеса и принимаемся набрасывать каменистую землю на сито. Довольно скоро руки начинают болеть, плечи ломит. На ладонях почти сразу образуются волдыри, они лопаются, и лопаты от этого делаются скользкими. Молодая девушка, опершись на лопату, пытается передохнуть. И тут же воздух рассекает плеть, опускаясь ей на щеку. Из ее рта непроизвольно вырывается крик. В шоке она тут же с новым рвением возвращается к работе, а по разрубленной щеке течет кровь. Я ловлю мимолетный взгляд Данки. Останавливаться нельзя.

Когда тележка наполняется, нам нужно втащить ее на гору, а там высыпать песок в отдельную кучу. Мы выстраиваемся по четверо по бокам тележки. Колеса у нее стальные, она предназначена для железной дороги. Мы со всей мочи надавливаем на нее, вцепившись в холодные металлические бока. Все это происходит медленно, но как только импульс набран, нам удается ее довезти и опорожнить. Разгрузив тележку, мы относительно легко толкаем ее вниз, и все начинается заново. К полудню мы успеваем совершить массу ходок.

Узники-мужчины доставляют к нам в поле огромный чугунный котел.

К нему подтягиваются другие рабочие команды, и мы выстраиваемся в очередь за обедом. Движимые голодом и боясь, что нам не хватит времени на еду, мы с Данкой втискиваемся в очередь. Еду раздают капо. Пайки мизерные. В смутных глубинах жидкости мелькает парочка каких-то овощей, но половник к ним даже не приближается. Это варево не заслужило называться супом – просто похлебка с репой.

– Завтра встанем в хвост, – говорю я Данке.

– Почему?

– Потому что чем меньше жидкости сверху, тем больше шансов получить кусочек мяса или репы.

Мы растягиваем обед, пытаясь насладиться тем немногим, что в нем есть, и надеясь, что он даст нам энергию, необходимую для работы. Мой разум пробует наши обстоятельства на вкус, словно незнакомую пищу. Я позволяю себе немного поразмышлять. То, что мы делаем, – это труд рабов. Однако я не могу смириться с этой мыслью. Все наладится. Это просто от голода.

Может, нам дадут больше еды вечером после тяжелого рабочего дня. У нашей работы есть цель: свобода. Мы здесь помогаем немцам что-то строить. Все эти доводы, несмотря на их шаткость и ничтожность, помогают мне подняться на ноги, встать в строй, продолжать трудиться.