Потерять и найти - Брук Дэвис

– Семь.

– Одно и то же. Ты не сможешь забеременеть!

– Почему?

– У тебя должны начаться… начаться… – Агата сглотнула. – К тебе должен гость прийти. Женский. Женский гость.

– Гость? Из правительства?

– Ну нет, конечно!

– А откуда?

– Ниоткуда!

– А почему тогда гость?

– Так говорят!

– Кто?

Агата шумно вздохнула.

– Сдаюсь! Гость из правительства. Он приходит к тебе домой и делает тебя женщиной!

Разглядывая кормившую ребенка женщину, Милли наклонилась к Агате и прошептала:

– А такие штуковины мне тоже принесут? Я себе такие не хочу.

– Это ты сейчас так говоришь! Сначала не хочешь, потом захочешь, а когда доживешь до моего возраста и они станут длиннющими, пожелаешь сдохнуть!

Папа в соседнем ряду склонился над своей женой.

– Можно потише? – прошипел он Агате, приложив палец к губам и кивнув на младенца.

– Нет! – крикнула Агата.

– Эй! – отозвался водитель автобуса. – Сбавьте там громкость!

Агата откинулась на сиденье и скрестила руки на груди. Милли принялась барабанить пальцами по подлокотнику.

– А кем вы хотели стать, когда вырастете? – шепотом спросила она у Агаты.

– Какая разница? – шепотом крикнула Агата.

– Мне интересно.

– Ладно! Я хотела стать высокой! И счастливой! Хотела стать медсестрой! Хотела набор винных бокалов! Не каких-нибудь там королевских, но хороших! И все! Разве это много? Но ничем я не стала! Ничего не получила! Потому что сам ты ничего не решаешь! Все решает жизнь!

– А вы хотели замуж?

– Никто не хочет замуж! Но все всё равно выходят!

Милли беспокойно заерзала на сиденье. Водитель автобуса посмотрел на них в зеркало.

– А вы и ваш муж сильно-пресильно друг друга любили? – шепотом поинтересовалась Милли.

– Что еще за вопросы, приставучка?

– Вы будете моей Четвертой точкой? – спросила девочка.

– Что? – выкрикнула Агата.

– Ш-ш-ш! – зашипел папа.

– Ладно-ладно, – сказала Агата и кивнула на Милли. – Если что, это она сумасшедшая.

В мире есть куча разных слов, но это вовсе не значит, что все их можно говорить. Это правило нигде не записано, но все о нем откуда-то знают. Все, кроме Милли. Какие-то слова говорить можно, а какие-то нельзя – и все тут!

Вот, к примеру, то, что совершенно точно никому нельзя говорить:

– И насколько вы жирный?

– А у вас в штанах член?

– Какие похороны вы хотите, когда умрете?

Как-то вечером, когда мама, ползая на коленях, мыла пол в ванной, Милли спросила:

– Мам, а какие ты хочешь похороны, когда умрешь?

Мама выпрямилась так резко, будто кто-то потянул ее за волосы. Милли отступила на шаг.

– Сегодня в школе лопнул шарик, Джордж испугался и заплакал, а Клэр засмеялась. А все остальные просто удивились. И я хочу, чтобы у меня на похоронах тоже все так удивились. Чтобы сердце у всех забилось быстро и чтобы все вспомнили, что оно еще бьется. Поэтому я хочу, чтобы ты взяла шарик, и чтобы папа взял шарик, и чтобы вы их в разное время лопнули.

Мама не отвечала.

– Ладно? – прибавила Милли.

– Иди к себе, – наконец сказала та.

Милли послушно пошла в свою комнату и села на ковер. Потом пальцами рисовала на нем узоры, лежала, свесив голову с кровати, и смотрела на перевернутый мир за окном. И все в этом мире казалось каким-то свободным…

Когда в комнату вошел папа, Милли разглядывала свои узоры на ковре – крошечные дорожки для крошечных людей.

– Почему, пап? – спросила она.

Папа взял ее на руки, и она обхватила его за живот ногами, совсем как раньше, когда была еще малышкой.

– Правило такое, – ответил папа. – Об этом не говорят.

– А кто это сказал?

Он пожал плечами.

– Бог?

– Но Бог все время всех убивает. Так мама говорит.

– Ну, значит, кто-то другой. Тот же, кто запрещает смеяться и тыкать в людей пальцами или появляться на почте без штанов. Все правила придумывает один парень. А мы должны их соблюдать. Поняла?

– Мне он не нравится, – вздохнула Милли.

Папа засмеялся.

– Он никому не нравится.

Несколько недель спустя Милли сидела на зеленом пластмассовом стуле в сарае у соседей. Она запомнила цвет стула, потому что, сидя на нем, пускала в голову только зеленые мысли. Трава. Деревья. Лягушки. Мусорное ведро. Диван. Странная штука, которая иногда бывает у папы между зубов. Камень на кольце вон у той тетеньки. Вон та банка. Школьный пенал.

Здесь были папа и мама Милли и все их соседи. Папа и остальные дяденьки были в шарфах и с банками пива. Свою банку папа держал в чехле с картой Австралии на одной стороне и тетенькой в купальнике на другой.

Все дяденьки очень громко обсуждали голы, какие-то периоды и квадраты, полунападающих, крайних нападающих и судей. И все эти слова сопровождались другими словами, которые обычно говорить запрещалось, но сегодня почему-то нет. Вроде «долбаный», и «дерьмо», и «Что это еще за придурок?», и «Какого черта? Этот ублюдок смеется, что ли?»

Другие тетеньки и мама ходили туда-сюда с тарелками, полными еды, кружились вокруг мужей в медленном танце и приговаривали:

– Ты смотри, как он со мной разговаривает! – И: – Хочешь подливки, милый? – И: – Эй! Руки прочь!

Папа говорил громко, мама много улыбалась, и оба вели себя не так, как обычно. Дети на улице кричали:

– Ты во́да! – И: – Ты сжульничал! – И: – Я с тобой больше не дружу!

А Милли сидела на своем зеленом стуле и думала: «Сельдерей. Огурец. Соус из авокадо». И ей снова показалось, что здесь, в сарае у соседей, есть какие-то правила, о которых не знает только она. Правила того, как дяденьки, тетеньки и дети должны вести себя друг с другом. Правила, по которым дяденьки сидят в сарае перед телевизором, тетеньки – между ними, а дети бегают на улице.

По телевизору показывали больших дяденек в одинаковой одежде. Они выстроились в ряд и шевелили губами, повторяя: «Радуйтесь, все австралийцы…», а камера кружила над огромным, точно ненастоящим полем.

– Будь я сейчас там, я бы умер от счастья! – громко произнес папа.

Он засмеялся, и остальные дяденьки засмеялись тоже, но в голове у Милли все еще эхом отдавался его голос. Те самые запретные слова, будто камешки на воде, подскакивали над всеми другими.