Мир, где тебя нет - Марина Дементьева

— Магистр, благородная княжна Стихна из рода Карунах пала жертвой чёрного колдовства именованной Эстель, бывшей леди Руаваль...

Примолкший было гам при этих словах вновь оглушил Магистра, но он не сумел истолковать возбуждённое шипение и клёкот.

— Кто может подтвердить это? — спросил он, чтобы выгадать время на раздумье.

— Магистр... мастер Галид, мэтр Улутор, мастер...

— Довольно, — поморщился Магистр, и Кейлус смолк, решив, что гнев повелителя вызван им.

Но когда и чем он успел провиниться? Магистр раздражителен, Кейлусу стоит быть осмотрительней... ещё осторожней.

Магистр же и думать забыл о верном слуге. Они были нынче болтливы пуще обыкновения, и из их гомона ему никак не удавалось вычленить смысл. Разыгрывалась мигрень.

А Кейлус ждёт... проклятье! Необходимо ответить, ведь он пока считается Магистром. Не стоит пренебрегать обязанностями. И не дать забыть ведьмакам, что он всё ещё управляет Телларионом... но как же трудно сосредоточиться!

— Бывшей леди... — пробормотал Магистр. Думать вслух было чуточку легче. Его собственный внутренний голос терялся в сотнях чужих голосов, и каждый из них старался перекрыть прочие.

Насколько он знает эльфийское племя, в их жилах течёт не кровь, а холодная вода. Род Руаваль едва ли станет предъявлять претензии к Теллариону и не вступится за изгоя. Хранительница осталась одна, и её казнь никого не возмутит и не подтолкнёт к мести. Зато у княжны Карунах имеется многочисленная воинственно настроенная родня, и она не оставит безнаказанной смерть дочери. Он должен рассуждать, как Магистр. Теллариону не нужны лишние неприятности.

Закон Теллариона — древний закон. Смерть убившему.

Об этом Магистр и сказал Кейлусу, велев убраться. Казалось бы, всё просто... и всё же нечто в этой ситуации не давало ему покоя. Что ему до убившей ведьмы? Вскоре её предадут сожжению... Но, быть может, он поспешил с решением? Смерть необратима.

Что, если преступница окажется ему чем-нибудь полезна? Абсурд. И всё же она представляет некий интерес для тех, кто говорит в нём. Решено. Будет достаточно одного визита в подземелье, а после Эстель можно отправить на костёр.

Ускользает нечто важное. Нечто, неразрывно связанное с бывшей леди и бывшей же хранительницей. Вскоре она станет просто — бывшей.

Магистр покрутил кубок в длинных цепких пальцах. Витраж разлетелся не полностью, края грандиозной некогда картины, ненадёжно прогнувшись, задержались в рамах.

Изображённый на витраже ведьмак показался похож на Д`элавар. Высокий, черноволосый, темноглазый, с идеального рисунка чертами... Да нет же, глупость. Все красивые чем-то схожи. Это уродство отличается многообразием обличий.

Изображение искривилось, и безмятежное прежде лицо мага казалось исковеркано мукой. Неровные сколы, оставшиеся от изображения заката, окружали его кровавым ореолом.

Разверстая пропасть предгрозового неба отделяла ведьмака от светловолосой женщины — единственной, что осталась от той части картины, где были изображены спасённые от нечисти люди и существа. Тонкое лицо женщины по изначальному замыслу должно было выражать благодарность, но теперь хрупкая фигурка выглядела сиротливой в одиночестве. Грубый разлом прочертил границу между ней и младенцем, которого прежде она прижимала к груди, а теперь беспомощно протягивала к нему стеклянные руки.

Магистр залпом допил вино и сделал резкое движение кистью. Все трое: ведьмак, женщина и ребёнок обрушились в небо и соединились в сотню ярких осколков.

(Телларион. Год 990-й)

...Повинуясь жесту Магистра, Кейлус сдержанно поклонился и вышел. Даже по его удаляющейся спине отчётливо читалось облегчение от того, что аудиенция прекратилась, но Магистр, казалось, уже забыл о приспешнике, одном из последних. Он оцепенело смотрел в одну точку; глаза его расширились, белки покраснели от враз лопнувших капилляров, зрачки сделались размером с булавочную головку.

В следующий миг мужчина бросился бежать. Лисом, пытающимся обмануть загонщиков, он петлял по увядающей роскоши собственных покоев, пока, наконец, не забился, дрожа, под высокую кровать. Из-под пыльного бархата балдахина донёсся тоскливый вой смертельно напуганного зверя — то был величайший маг Предела.

Последовала недолгая возня, качнулись золотые кисти полога, и с четверенек упруго поднялся человек. Вот только глаза Магистра стали чёрными, как у ворона.

— Скоро, скоро!

В смехе его были и грай, и рык, и клёкот.

На Телларион опускались неспешные летние сумерки. На измождённом лице Магистра сухо блестели глаза — больные, воспалённые, но самые обычные, — карие. Расплёскивая чернила, маг писал и ожесточённо зачёркивал одни и те же строки.

В нервном почерке едва можно было разобрать: "...падёт роса кровавая..."

(Телларион. Лето 992-го)

Даже удивительно, как скоро обезлюдевшие города меняют своё обличье. С уходом ведьмаков из Теллариона будто выпустили кровь, и торжественный цвет его стен и строений теперь напоминал скорей о выбеленном суховеем остове, нежели о пригоршне перекатного жемчуга — образе, многажды воспетом поэтами.

Рассветные ворота были затворены, но не заперты и никем не охраняемы. Иленгар молча отворил створы, и одна из них сдвинулась не тотчас; заржавленные петли вскрикнули чаячьим голосом.

Улицы пусты. В некоторых домах угадывалось некое потаённое движение, тем более поспешное по мере приближения двоих ведьмаков. Демиан отпустил поводья, и Ворон ступал шагом, свесив гриву до самой мостовой, шумно втягивая ноздрями тревожный воздух. Повсюду — признаки запустения, мародёрства.

У Иленгара свело челюсти, так он стиснул зубы — высшее проявление эмоций, которое он себе позволил. Молодой ведьмак вполне отдавал себе отчёт в предосудительной магу несдержанности. Но видеть Телларион таким — всё равно что встретить покинутую мать в постигшем её несчастьи. Или нет в том сыновней вины? Разумом Илле понимал: у Демиана не было выбора. Зубы ныли.

Демиана же, казалось, не занимало ничто извне. Так привычный к седлу всадник соскальзывает в сон, доверясь своему коню. Но ведьмак не помышлял об отдыхе и не отстранялся от мира вокруг. Движением колен он поворотил Ворона с привычной дороги до замковых конюшен к периферии зажиточных кварталов, прежде чем Илле ощутил слабое дыхание рукотворного огня за нагромождением пустых, как выеденные скорлупки, домов.

Костёр развели на заднем дворе некогда богатого дома. Сложили из всего, что, по-видимому, составляло предметы роскоши обстановки и гордости хозяина. Сломанной костью распялился треснувший багет, картинное полотно уже скорчилось в пламени, и не разобрать, что было изображено на нём: приукрашенный ли образ хозяйки дома, почтенный ли предок хозяина, сюжет ли некоей баллады, услаждавшей взор заказчика.

Сладковатый дым источали дорогие породы дерева: этот буфет некогда обошёлся заказчику в круглую сумму. Но собравшиеся у неопрятного, густо сыпавшего искрами костра, — все сплошь мужчины — были далеки сейчас от оценки пущенных на топливо вещей. Их согнало к огню приземлённое желание: тепла, защиты, пищи. Кем бы ни были они во времена благоденствия Теллариона, теперь их не отличить от разбойников, промышлявших на большаке: все равно оборваны и грязны, лица чумазы от копотного жара.