Легкое дыхание - Иван Бунин

Чувствовал только во сне, что откуда-то по ногам несетхолодом. Он тщетно прятал их под солому. Потом началась страшная жажда. Всевнутри у него горело, и он чувствовал это сквозь сон и никак не мог проснуться,а все шептал горячечным шепотом:

— Пить… Бога ради пить!..

Казалось, что какая-то толпа растет вокруг него, а он пляшетпод «тарантеллу», пляшет, пляшет без конца и вдруг слышит над самой своей головойрукоплескания и крики, отчаянный крик. Он вскочил: петух еще раз крикнул на всюизбу и затрепыхал крыльями.

Холод плыл по ногам. Еле-еле светало. В смутном сумраке быловидно несколько человек, спящих на соломе. Шатаясь, Турбин начал шарить попечуркам спичек; в печурках были какие-то сырые теплые перья; на грубке лежаладеревянная спичечница, но она была пуста. Турбин задыхался от жажды.

— Бога ради, напиться! — сказал он громко.

— Ох, чтоб тебе совсем! Вот напужал-то!

Солдатка вскочила и, заспанная, торопливо и неловко сталазавязывать юбку и завертывать под платок сбитые волосы.

— Пить нет ли? Душа запеклась!

— Посмотри в угле, в щербатом чугунчике.

Турбин с жадностью припал к чугунчику. Но квас был так кисели холоден, что Турбина с первых глотков подхватила лихорадка, и, не попадая зубна зуб, он бросился по нарам, через Кондрата Семеныча, на печку; КондратСеменыч замычал и заскрипел во сне зубами.

Какой-то тяжелый запах и тепло охватили Турбина, и он заснулкак убитый. Но и этот сон продолжался как будто мгновение. Затопили печкупо-черному, и дым, пеленой потянувшийся под потолком в дверь, завешеннуюпопоной, стал душить Турбина. Он зарывал голову в солому и сор, но ничто непомогало. Тогда он свесил голову с печки, кое-как приладил ее к кирпичам и такпроспал до самых завтраков.

В завтраки Кондрат Семеныч, с опухшим лицом, но уже вспокойном, будничном настроении, сидел за столом против печника, похмелялся и,вертя цигарку, поглядывал на сонное лицо Турбина. Оно было как мертвое:истомленное, страдальческое и кроткое.

— Вот-те и педагог! — сказал он ссожалением. — Пропал малый!

— Сирота небось! — задумчиво произнес печник.

1894

I

Темнеет, к ночи поднимается вьюга.

Завтра Рождество, большой веселый праздник, и от этого ещегрустнее кажутся непогожие сумерки, бесконечная глухая дорога и поле, утопающеево мгле поземки. Небо все ниже нависает над ним; слабо брезжитсиневато-свинцовый свет угасающего дня, и в туманной дали уже начинаютпоявляться те бледные неуловимые огоньки, которые всегда мелькают переднапряженными глазами путника в зимние степные ночи…

Кроме этих зловещих таинственных огоньков, в полуверстеничего не видно впереди. Хорошо еще, что морозно, и ветер легко сдувает с.дороги жесткий снег. Но зато он бьет им в лицо, засыпает с шипеньем придорожныедубовые вешки, отрывает и уносит в дыму поземки их почерневшие, сухие листья,и, глядя на них, чувствуешь себя затерянным в пустыне, среди вечных северныхсумерек…

В поле, далеко от больших проезжих путей, далеко от большихгородов и железных дорог, стоит хутор. Даже деревушка, которая когда-то былавозле самого хутора, гнездится теперь в верстах в пяти от него. Хутор этотгоспода Баскаковы много лет тому назад наименовали Лучезаровкой, а деревушку —Лучезаровскими Двориками.

Лучезаровка! Шумит, как море, ветер вокруг нее, и на дворе,по высоким белым сугробам, как по могильным холмам, курится поземка. Этисугробы окружены далеко друг от друга разбросанными постройками, господскимдомом, «каретным» сараем и «людской» избой. Все постройки на старинный лад —низкие и длинные. Дом обшит тесом; передний фасад его глядит во двор толькотремя маленькими окнами; крыльца — с навесами на столбах; большая соломеннаякрыша почернела от времени. Была такая же и на людской, но теперь осталсятолько скелет той крыши и узкая, кирпичная труба возвышается над ним, какдлинная шея…

И кажется, что усадьба вымерла: никаких признаковчеловеческого жилья, кроме начатого омета возле сарая, ни одного следа надворе, ни одного звука людской речи! Все забито снегом, все спит безжизненнымсном под напевы степного ветра, среди зимних полей. Волки бродят по ночам околодома, приходят из лугов по саду к самому балкону.

Когда-то… Впрочем, кто не знает, что было «когда-то»! Теперьчислится при Лучезаровке уже всего-навсего двадцать восемь десятин распашной ичетыре десятины усадебной земли. В город переселилась семья Якова ПетровичаБаскакова: Глафира Яковлевна замужем за землемером, и почти круглый год живет унее и Софья Павловна. Но Яков Петрович — старый степняк. Он на своем векупрогулял в городе несколько имений, но не пожелал кончать там «последнюю третьжизни», как выражался он о человеческой старости. При нем живет его бывшаякрепостная, говорливая и крепкая старуха Дарья; она нянчила всех детей ЯковаПетровича и навсегда осталась при баскаковском доме. Кроме нее, Яков Петровичдержит еще работника, заменяющего кухарку: кухарки не живут в Лучезаровкебольше двух-трех недель.

— Тот-то у него будет жить! — говорят они. —Там от одной тоски сердце изноет!

Поэтому-то и заменяет их Судак, мужик из Двориков. Ончеловек ленивый и неуживчивый, но тут ужился. Возить воду с пруда, топить печи,варить «хлебово», месить резку белому мерину и курить по вечерам с бариноммахорку — невелик труд.

Землю Яков Петрович всю сдает мужикам, домашнее хозяйствоего чрезвычайно несложно. Прежде, когда в усадьбе стояли амбары, скотный двор ирига, усадьба еще походила на человеческое жилье. Но на что нужны амбары, ригаи скотные дворы при двадцати восьми десятинах, заложенных, перезаложенных в банке?Благоразумнее было их продать и хоть некоторое время пожить на них веселее, чемобыкновенно. И Яков Петрович продал сперва ригу, потом амбары, а когдаупотребил на топку весь верх со скотного двора, продал и каменные стены его. Инеуютно стало в Лучезаровке! Жутко было бы среди этого разоренного гнезда дажеЯкову Петровичу, так как от голода и холода Дарья имела обыкновение на всебольшие зимние праздники уезжать в село к племяннику, сапожнику, но к зимеЯкова Петровича выручал его другой, более верный друг.

— Селям алекюм! — раздавался старческий голос вкакой-нибудь хмурый день к «девичьей» лучезаровского дома.

Как оживлялся при этом, знакомом с самой Крымской кампании,татарском приветствии Яков Петрович! У порога почтительно стоял и, улыбаясь, раскланивалсямаленький седой человек, уже разбитый, хилый, но всегда бодрящийся, как всебывшие дворовые люди. Это прежний денщик Якова Петровича, Ковалев. Сорок летпрошло со времени Крымской кампании, но каждый год он является перед ЯковомПетровичем и приветствует его теми словами, которые напоминают им обоим Крым,охоты на фазанов, ночевки в татарских саклях…