Олимп - Дэн Симмонс

«А ведь это не просто ножка, но ствол живой оливы, вокруг которого Лаэртид и выстроил почивальню», – думаю я как во сне. На память приходят слова Одиссея, обращённые к сомневающейся Пенелопе, – самый первый перевод, прочитанный в детстве:

Пышно олива росла длиннолистая, очень большая,

В нашей дворовой ограде.

Был ствол у нее, как колонна.

Каменной плотной стеной окружив ее, стал возводить я

Спальню, пока не окончил.

И крышей покрыл ее сверху.

Крепкие двери навесил, приладивши створки друг к другу.

После того я вершину срубил длиннолистой оливы,

Вырубил брус на оставшемся пне, остругал его медью

Точно, вполне хорошо, по шнуру проверяя все время,

Сделал подножье кровати и все буравом пробуравил.

Этим начавши, стал делать кровать я, пока не окончил,

Золотом всю, серебром и слоновою костью украсил,

После окрашенный в пурпур ремень натянул на кровати.[78]

Что ж, теперь не только бычьи ремни окрашены в пурпур. Громовержец отчаянно рвётся на свободу, привязанный собственными кишками. Из его горла, ноздрей и живота извергаются золотой и чересчур по-человечьи алый потоки. Ослеплённый собственной болью и кровью, Всемогущий Зевс ищет своего мучителя на ощупь, размахивая руками. Каждый шаг и усилие вытягивают из брюха ещё больше блестящих серых внутренностей. От воплей бога даже неколебимый Гефест зажимает ладонями уши.

Ахиллес легко уворачивается от Кронида, но только чтобы вернуться снова, и рубит слепого бессмертного по рукам, ногам, бёдрам, пенису, подколенным сухожилиям.

Тучегонитель валится на спину, по-прежнему притороченный к ножке из живой оливы тридцатью с лишним футами серых кишок. Бессмертное существо содрогается и ревёт, заплёвывая потолок замысловатыми пятнами Роршаха.

Ахеец выходит из комнаты за своим клинком, возвращается и, пригвоздив левую руку бога ногой в боевой сандалии к полу, высоко заносит меч и наносит столь мощный удар, что, перерубив шею Зевса, лезвие высекает из пола искры.

Голова Отца всех бессмертных кувыркается и катится под кровать.

Ахиллес преклоняет окровавленное колено и зарывается лицом в гигантскую рану на бронзовом мускулистом животе Кронида. На какой-то идеально ужасный миг я верю, что герой поедает внутренности поверженного врага: мужчина переродился в хищника, стал бешеным волком.

Но тот всего лишь кое-что искал.

– Ага! – восклицает быстроногий, извлекая из блестящей серой массы большой кусок лилового пульсирующего мяса. Это печень Зевса.

– И где же этот чёртов пёс Одиссея? – спрашивает Ахилл сам себя, полыхая очами.

А затем покидает нас, чтобы отнести угощение Аргусу, что прячется во дворе.

Мы с Гефестом отступаем с дороги, пропуская героя.

И только после того, как шаги мужеубийцы – теперь уже богоубийцы – затихают, начинаем озираться по сторонам. На полу, стенах и постели не осталось ни единого дюйма, не забрызганного божественной кровью. Исполинское обезглавленное тело, привязанное кишками к подножию из оливы, продолжает извиваться и дёргаться, шевеля залитыми ихором пальцами.

– Ну и дерьмо, – выдыхает бог огня.

Мне хочется отвести взгляд, но я не могу. Хочется выскочить на улицу и сблевать, но и этого не могу.

– А что… как… он ещё… отчасти… живой, – заикаюсь я. Гефест ухмыляется с самым безумным видом.

– Зевс ведь бессмертный, ты забыл, Хокенберри? Он и сейчас в агонии. Придётся спалить останки в Небесном огне. – Тут он склоняется, чтобы вытащить короткий клинок, которым пользовался Ахилл. – А заодно и богоубийственный нож Афродиты. Расплавлю его и переплавлю во что-нибудь ещё – может, сделаю мемориальную доску в память о Крониде. Не стоило вообще ковать это лезвие ради кровожадной сучки.

В ответ я лишь моргаю, трясу головой, а потом хватаю громилу за кожаную жилетку.

– И что теперь?

Гефест пожимает плечами.

– Всё будет согласно уговору, Хокенберри. Никта и Судьбы, вечно правящие во вселенной – по крайней мере в нашей, – Позволят мне взойти на золотой престол Олимпа, как только закончится эта безумная вторая война с титанами.

– Откуда ты знаешь, кто победит?

Из чёрной нечёсаной бороды сверкают неровные белые зубы.

По двору разносится повелительный голос Ахилла:

– Ко мне, собачка… Ко мне, Аргус… К ноге, мальчик. Вот умница. Хочешь вкусненького?.. Хороший пёс.

– Судьбы недаром носят своё имя, Хокенберри, – отвечает Гефест. – Будет мучительная, затяжная борьба, хуже и дольше, нежели на Земле Илиона. Выживут немногие олимпийцы, но они возьмут верх и на сей раз.

– А как же этот… из туч… с голосом…

– Демогоргон убрался обратно в Тартар, – ворчит хромоногий кузнец. – Ему по барабану всё, что станется с Марсом, Землёй или с Олимпом.

– Но мой народ…

– Твои дружки данайцы уже в полной заднице, – говорит бог огня и ухмыляется над собственной шуткой. – Впрочем, если тебе от этого легче, троянцы тоже. Все, кто остался на Земле Илиона, угодят под перекрёстный огонь на ближайшие пятьдесят или сто лет.

Я крепче сжимаю жёсткую кожу.

– Ты должен помочь нам…

Гефест без усилия стряхивает мою ладонь, точно взрослый, отмахивающийся от двухлетнего ребёнка.

– Я никому никакого хрена не должен, Хокенберри. – Он утирает рот тыльной стороной ладони, глядит на бьющийся на полу труп и произносит: – Но в этом случае так и быть. Квитируйся-ка назад, к своим жалким ахейцам и своей женщине Елене, и скажи горожанам, чтобы немедленно уходили подальше от высоких башен, от стен и домов, потому что через несколько минут разразится девятибалльное землетрясение. А мне пора сжечь эту… крупную тушу и вернуть нашего доблестного героя на Олимп, к Целителю: пускай попытается воскресить его подружку.

Ахилл возвращается, посвистывая на ходу. За ним, скребя когтями каменные плиты, преданно следует Аргус.

– Давай! – торопит меня покровитель огня и ремёсел.

Я по привычке ищу медальон, вспоминаю, что его больше нет, затем вспоминаю, что не нуждаюсь в подспорье, и преспокойно квитируюсь прочь.

Предполагаемые двенадцать часов беспрерывной работы растянулись до восемнадцати. Извлечь сорок восемь снарядов из пусковых шахт и разрезать их оказалось намного сложнее, нежели моравеки могли себе вообразить. Некоторые металлические конусы совершенно развалились, оставив лишь упаковку из пластоидного сплава и силовое поле оболочки, мерцающее голубоватым светом черенковского излучения.