Сын вора - Мануэль Рохас

Однажды, когда стемнело, он куда-то собрался, как в прежние добрые времена.

— Я скоро вернусь, — виновато проговорил он. — Ложитесь спать и всюду погасите свет.

И ушел, тихо, как обычно, прикрыв за собой дверь. Мы легли поздно. Рано утром, когда мы еще спали, послышались сильные удары в дверь. Мы испуганно вскочили, Жоао встал с кровати и зажег свечу.

— Кто бы это мог быть? — тревожно пробормотал он.

Мне было страшно назвать гостей вслух, но повадку я узнал сразу — так могла стучать только полиция. Жоао кинулся в комнату отца, его там не было. Вдвоем с Эзекиэлем они бросились к входной двери.

— Кто там? — услышали мы голос Жоао.

— Открывайте. Полиция.

Так я и знал.

Делать было нечего — Жоао открыл. Вошло трое мужчин, и дверь захлопнулась.

— Папы нет, — заикнулся было Эзекиэль.

— Без тебя знаем! — раздраженно рявкнул один.

Мы с Даниэлем начали быстро одеваться, и не успели мы натянуть штанишки, как в комнату вошел полицейский. Он подозрительно оглядел нас.

— Мальчики! — Слово прозвучало, будто бы он сказал: «Собаки!» — Кто еще есть в доме?

— Никого, сеньор, — еле слышно ответил я.

— Ладно, посмотрим. А вы обыщите комнату, — приказал он кому-то и ушел.

В комнату вошел второй полицейский и, заметив нас, скомандовал:

— Поскорее одевайтесь и марш отсюда!

Нас вывели в патио, где уже стояли Жоао и Эзекиэль, и оставили там на все время обыска. Полицейские перевернули весь дом, прощупали каждую половицу, простукали стены, вытряхнули ящики, переворошили кровати, сунули нос в каждую кастрюлю и наконец обыскали нас.

— Ничего нет, — сказал первый. Это был толстый белобрысый детина с бесцветными, водянистыми глазами. — Пошли отсюда, ребята!

Четверо мальчишек — четыре безмолвно застывших призрака — стояли в патио. Полицейские, не глядя, словно мы были пустое место, прошагали мимо нас к выходу. Они уже открыли было дверь и ступили за порог, но тут Жоао кинулся к толстому:

— Сеньор!

Тот остановился и повернул к нему голову:

— Чего тебе?

— А что же отец? — спросил Жоао.

Полицейский удивленно поднял брови и переглянулся со своими спутниками.

— Галисиец в тюрьме, — равнодушно, точно иначе и быть не могло, ответил он.

Он повернулся к нам спиной и опять ступил через порог; двое других уже были в патио. И бросил напоследок через плечо:

— На этот раз не скоро вернется, — и на весь квартал хлопнул дверью. Ему-то нечего было бояться.

Ждать помощи было не от кого. «Я связан по рукам и ногам», — вспомнил я слова отца. А теперь еще и цепью приковали. И нам было немногим лучше. У нас, правда, была свобода, но что с ней делать? Отец всегда втайне лелеял надежду, что сыновья его со временем станут уважаемыми людьми, а потому он и воровать нас не научил — умей мы воровать, нам бы не грозила сейчас голодная смерть, ведь кормятся с этого другие, — и ремесла нам в руки не дал (а ремесло плотника или каменщика, слесаря или, к примеру, сапожника нам бы очень пригодилось). Зачем? Его дети поднимутся выше, будут адвокатами или врачами, инженерами или архитекторами. Не для того он прожил такую собачью жизнь, чтобы его дети работали как проклятые. А мы даже и как проклятые работать не умели, ничего не умели.

Смерч ужаса ворвался в семью и чуть не разметал нас в разные стороны: нам захотелось бежать из дома, из этого дома, который вдруг стал нам чужим, — ушла мать, ушел отец и вокруг только кровати и неопределенность, глухие стены и пустота. Мы бы и разбежались, но Эзекиэль взял вожжи в свои руки.

— Мама умерла, — сказал он. — Ей мы помочь не можем. Но папа жив, и ему мы еще пригодимся.

Эзекиэль вместе с Жоао отправились в полицию.

— Да, Галисиец у нас, — услышал он ответ.

— Нельзя нам его увидеть?

— Вам? А вы кто такие?

— Его сыновья.

— Нет, ему запрещены свидания, — отрезал полицейский и занялся своим делом.

— За что его арестовали? — робко спросил Эзекиэль.

— Наверное, не за то, что орешки щелкал, — хихикнул полицейский и, взглянув на Эзекиэля, спросил — Ты что, не знаешь, чем занимался отец?

— Знаю, — вспыхнул Эзекиэль и опустил голову.

— Вот за это и сел, — сказал полицейский и добавил: — А теперь его поймали с поличным, да еще при обыске нашли бриллианты, так что ему не отвертеться.

Эзекиэль и Жоао молчали — что на это скажешь? Но напоследок все-таки спросили:

— Что нам теперь делать?

— Не знаете, что делать? — удивленно посмотрел на них полицейский.

— Нет.

Полицейский нахмурился, встал из-за стола и подошел к ним.

— Откуда вы такие взялись? Дети вора, называется, — сердито проговорил он. — Ну, а в прошлый раз что вы делали? Не станете же говорить, что Галисиец попался в первый раз?

Жоао и Эзекиэль переглянулись.

— Конечно, не в первый. Раньше мама брала адвоката, — сказал Жоао.

— Ну вот, так о чем же речь, — облегченно вздохнул полицейский. — Какие вам еще советы?

Братья молчали.

— Ну, что стоите? Может, маму тоже арестовали?

— Нет, мама несколько дней как умерла, — проговорил Эзекиэль.

Полицейский озадаченно на нас уставился.

— Значит, одни остались?

— Да, одни.

— И денег нет?

— Нет.

Полицейский растерялся — тут не то что дети, взрослый ничего бы не придумал.

— Ну что же, остается ждать, — в раздумье проговорил он, не сумев предложить ничего лучшего, и потом пробормотал, расчувствовавшись: — Только надо терпением запастись. Шуточками ему теперь не отделаться.

Под конец он ободряюще похлопал Эзекиэля и Жоао по плечу и подтолкнул их к двери.

— Ну вот и все, ребята, — как можно мягче проговорил он. — Придется уж вам самим эту кашу расхлебывать.

Самим расхлебывать… Через два месяца в доме не осталось даже стула. Мы все распродали или заложили в ломбард: стол, комод, кровати, буфет; даже перину родителей и матрацы Жоао и Эзекиэля пришлось снести старьевщику. Спали мы теперь на полу, по двое на одном матраце, постелив заношенные простыни и прикрывшись оставшимися одеялами.

Жоао и Эзекиэль смогли все-таки пробиться к отцу. Отец оказал, что его дело конченое, ну а мы, он надеется, выплывем — ведь мы-то на свободе, и нам кто-нибудь непременно поможет. Но кто? Отец всегда говорил, что помощи ждать неоткуда. А теперь он принялся лихорадочно перебирать в памяти всех своих друзей, друзей, что без конца меняют адреса и никогда не знают заранее, где они будут ночевать, друзей, о которых наверняка не скажешь, на свободе они сейчас или в тюрьме, прячутся от полиции, или скрываются за границей, или, может, их вовсе нет в живых. Он вспомнил несколько адресов: Мадрид, Росарио, Сантьяго, Монтевидео — и велел туда написать. Письма шли, и время шло. А у домохозяина не было времени ждать, пока письма дойдут до адресатов и придет ответ; и лавочник не хотел ждать, и продавец молока, и мясник, и булочник. У нас же не хватало духу просить их, чтобы подождали. Какой толк рассказывать про письма? Тем более, что ответа мы так и не дождались. Братья рыскали в поисках работы, и я тоже, надеясь, что меня возьмут куда-нибудь посыльным, разносчиком или учеником. Но если брали, то денег платили, только чтоб с голоду не умереть. Взяли на неделю в портновскую мастерскую. «Денег платить не будем. Один обед». Научился пуговицы пришивать. А вечером домой приходил — никого, братья где-то промышляли. Я садился на матрац и терпеливо ждал. Темнело, тогда я зажигал свет и принимался читать на пустой желудок. Под конец не выдерживал и засыпал в одиночестве. Долго так продолжаться не могло. Жоао решил податься в Бразилию, о чем он нам и сообщил. Он надеялся разыскать там мулата Педро и прислать денег. И вот он отправился в путь — может, пешком, а может, морем или на поезде, кто его знает. Но больше мы о нем не слыхали. Отцу в это время как раз присудили какой-то очень долгий срок, не то десять, не то двадцать лет, не помню точно, — цифра нам показалась тогда чудовищной, потому что самому старшему из нас еще не было двадцати, — и никакой адвокат, даже заплати мы ему вперед, не смог бы уменьшить этот срок хоть наполовину.