Поэзия и полиция. Сеть коммуникаций в Париже XVIII века - Роберт Дарнтон

Эту печальную историю подчеркивает музыка. Она нежная и грустная, простая и лиричная, что можно оценить, прослушав записи к книге. Поздние версии песни наполнены тем же настроением. Адаптация популярного водевилиста Шарля-Франсуа Панара подхватывает скорбную мелодию, превращая ее в плач влюбленного: глядя на реку, он сравнивает постоянство своей любви с потоком, неизменно стремящимся с холма к цветущей равнине[103]:

Какой бы на самом деле ни была песня изначально, можно заключить, что она рассказывала о любви, нежности и тихой печали.

Этот набор ассоциаций создает рамки или ожидания, которые вызывают к жизни слова первой строки и которые были использованы в версиях, нападающих на мадам де Помпадур. Уже более ранняя пародия, направленная против неизвестной герцогини, показала эффективность смещения акцента с приторного на язвительный. Она начинается с таких же сладких строк в начале и наносит сокрушительный удар в конце[104]:

Популярная песня 1737 года с нотами из рукописного песенника. Bibliothèque nationale de France, Département de Musique

Насмешка над мадам де Помпадур, приписываемая Морепа, очень похожа на пародию, направленную против герцогини, и использует тот же прием переключения настроения с помощью вызывающей последней строки:

Последняя строка о венерической болезни («fleurs blanches» или «flueurs blanches») еще оскорбительнее, чем насмешка о летучих мышах, и дает возможность предположить, что автор песни о Помпадур адаптировал старую схему под новую цель. Но каким бы ни было ее происхождение, песня, взбудоражившая правительство в 1749 году, большую часть своего эффекта черпала из цепи ассоциаций, которая могла нарастать еще с XVI века. Для парижан, возможно, эти ассоциации усиливали удар, наносимый последней строкой, получавшей большую убедительность за счет несоответствия ожиданиям: она внезапно превращала любовную песню в политическую сатиру.

Я пишу «возможно», потому что в этом есть большая доля предположения. На все это легко возразить так: «Réveillez-vous, belle endormie» была печальной любовной песней; но если она была популярна, то в нее могло вплестись множество других ассоциаций, которые вызывали у слушателей 1749 года непонимание, возражение или замешательство. Чтобы почерпнуть больше информации об этой песне, я изучил ее упоминания в двух самых крупных «chansonniers» с 1738 по 1750 год – «Сhansinnier Сlairambault» и «Сhansinnier Maurepas», происходящий из коллекции песен самого Морепа. (К сожалению, он заканчивается 1747 годом и не содержит ничего относящегося ко времени его падения[105].) «Réveillez-vous, belle endormie» встречается довольно часто, из чего следует, что это была одна из излюбленных мелодий для придумывания к ней новых слов. В тринадцати томах «Сhansinniers Clairambault» за этот период (в каждом из которых около четырехсот страниц) насчитывается девять версий. Четыре из них направлены против министров и высокопоставленных особ при дворе. Следующая насмешка над Филибером Орри, министром финансов, которого компрометировали огромные траты его брата, демонстрирует, что это были за сатиры[106]:

Очевидно, «Réveillez-vous, belle endormie» была простой мелодией, которую насмешники легко могли изменить для нападок на какую-нибудь важную персону. Парижане скорее всего привыкли к такому ее использованию и были готовы услышать новые строки, направленные против мадам де Помпадур.

Но другие песни на эту мелодию не создают четкой картины. Ее использовали для насмешек над вражеской армией во время Войны за австрийское наследство, для шуток об экзотической внешности турецкого посла, прибывшего в Париж, для высмеивания Французской академии и даже для выражения негодования по поводу гонений на янсенистов[107]. Проянсенистская версия прославляла Шарля Коффина, бывшего ректора Парижского университета, как мученика, пострадавшего за правое дело. Из-за того, что он отказался признать буллу «Unigenitus», осуждавшую янсенизм, он лишился последнего причастия и умер без отпущения грехов: