Я считаю по 7 - Голдберг Слоун Холли

Вот бы этот гараж и вправду загорелся.

Только чтобы я тут была одна.

Потому что, если бы в перенапряженном электрическом проводе случилось короткое замыкание и меня поглотило бы вспыхнувшее пламя, жгучая боль утраты сгорела бы и превратилась в дым вместе со мной.

Это освободило бы меня.

Я была бы свободна.

Маи спрашивает, не хочу ли я прилечь.

Но я не могу произнести ни слова.

Ни на одном языке.

Патти готовит суп, облачно-белый, с плавающими на поверхности завитками зеленого лука.

Потом вдруг из ниоткуда появляется тарелка с полосками соленой свинины.

Дисфагия – медицинский термин, означающий неспособность глотать. Я знаю, что есть два вида дисфагии: орофарингеальная и эзофагеальная.

Но, должно быть, есть еще и третья разновидность дисфагии: та, что наступает, когда сердце рвется на куски.

Вот из-за нее я и не могу глотать.

Маи велит брату прогуляться через переулок.

Он только ворчит в ответ.

Он спрашивает по-вьетнамски:

– Почему ты вечно мной командуешь? Еще чего!

Какое-то время он препирается с сестрой, но потом уходит.

Когда Куанг Ха выходит за дверь, Патти и Маи помогают мне снять туфли и мешковатые штаны.

Они надевают на меня мою красную пижаму. Не знаю, как она здесь оказалась.

Есть я по-прежнему не могу.

И не потому, что я вегетарианка.

Мать Маи наливает суп в кофейную чашку и подносит к моим губам.

Это как кормить птенца. Крошечными глоточками.

Я знаю, как это трудно, ведь когда-то я сама нянчила попугая.

Поэтому я глотаю по чуть-чуть солоноватую жидкость – словно белые слезы.

Потом Патти зажигает благовония в форме пирамидки и ставит пирамидку на красную тарелку.

Она склоняет голову, глаза ее блестят, она берет меня за руку, и мы обе плачем.

Маи прижимается к маме, и я впервые в жизни забываю обо всем на свете.

Я знаю, что ничего не вспомню об этой ночи, потому что сделаю все, чтобы никогда о ней не думать.

И победа будет за мной.

Куанг Ха был страшно зол.

Это с ним часто бывало. Но нынешняя ярость была куда сильнее и глубже обычных всплесков злости.

Потому что у него уже не осталось ничего своего.

Он спал в тесном уголке у стенки, рядом с матерью и сестрой. Правда, на отдельном матрасе – но и что с того?

Кого мы хотим обмануть?

У них была одна комната на всех, и та – бывший гараж, а теперь чужая девчонка не просто все это увидела, а еще и стала жить как они.

Это уж чересчур.

Девчонка была странная. Неужели не видно?

Посмотрите хоть на ее одежду, и на волосы, и на очки, и на чемодан с колесиками. Послушайте этот полушепоток и смех, который звучит так, будто ее придушили.

Слушайте, да она по-вьетнамски заговорила! Что за ерунда, а?

Может, она шпионка, или как минимум полная ботанка. Если хочешь выучить иностранный язык, нужно, чтобы тебе его силой пихали в горло – как все в этой жизни.

Куанг Ха не будет жалеть девчонку только потому, что ее родители погибли в аварии.

Ну, может, сначала, когда он только услышал, а она вся задрожала, ему было ее немножко жалко, но сейчас – никакой жалости.

Никакой.

Ни за что.

Он будет жалеть только себя.

Потому что он не просил, чтобы его рожали. Не просил, чтобы отец навсегда уехал на грузовике и не вернулся.

Он не просил жизнь, в которой абсолютно все пахнет лаком для ногтей. И его одежда, и даже ботинки были пропитаны этой химической вонью.

И вот что его еще бесило: обычно он спал в трусах.

А теперь как?

На трусах были нарисованы роботы. Как у маленьких детей. А он ведь старшеклассник!

Мать так и не научилась отличать крутую одежду от тряпок для идиотов, потому что ей главное – купить подешевле.

Вот и придется теперь спать в штанах, чтоб девчонка не увидела роботов.

Спать в штанах было противно – штанины наматывались на ноги, не давали согнуть колени и улечься на бок, как он любил.

Как будто мало того, что спать приходилось на полу в гараже, стоявшем на самой глухой улочке Бейкерсфилда.

На следующее утро Ива сказала Маи, что не пойдет в школу. Слово «никогда» не прозвучало, но Маи его расслышала.

Ива говорила твердо.

Куанг Ха воспользовался предлогом и заявил, что ему образование вообще не нужно, но его никто не слушал.

Брат с сестрой собрали рюкзаки и вышли в переулок, уже успевший раскалиться под лучами солнца. Маи пообещала Иве, что придет сразу после занятий.

Накануне Патти продиктовали номер окружной Службы по защите детей. И Патти собиралась позвонить туда как можно скорее, потому что к Иве должны прикрепить социального работника, который официально откроет дело.

Патти полагала, что как только родственники узнают о случившемся, то немедленно слетятся на подмогу, а нет – так явятся друзья семьи и возьмут дело в свои руки.

У каждого человека есть близкие люди.

Оставалось только надеяться, что люди, которые решат позаботиться об этой странной маленькой девочке с влажными темными глазами, смогут ей помочь.

Вот бы отключить солнце и жить в темноте.

Я просыпаюсь, подо мной матрас, он лежит на полу, а это – гараж через переулок от маникюрного салона мамы Маи.

Кажется, я очень долго не могу сообразить, где я нахожусь.

Вот бы это был сон.

Это не сон.

Случившееся вчера не было сном.

Тяжкий груз произошедшего опускается мне на плечи и давит сильнее силы тяжести.

Меня раздавит в лепешку.

Мне всего двенадцать лет, а я уже дважды потеряла родителей.

Если проанализировать вероятность того, что при рождении от тебя откажутся, а спустя 147 месяцев и 7 дней ты вновь лишишься обоих законных опекунов, шансы на это будут стремиться к нулю.

Что-то вроде одного процента от процента.

Я по-прежнему могу ходить, говорить, дышать, но все это бессмысленно.

Просто тело так привыкло.

Я не вернусь в школу.