В самой глубине - Дэйзи Джонсон

Я слышу тебя раньше, чем вижу. Ты хнычешь, бессильно навалившись на мой стол. Стажер перегибается через стенку и всплескивает руками. Я машу ему, чтобы он оставил нас в покое.

В чем дело? – спрашиваю я.

Я ужасно зла на тебя. Я хватаю тебя за плечо и пытаюсь оттащить тебя от стола, но ты вцепилась в него и лягаешься. Ты хватаешь карточки со словами и комкаешь их. Над кабинками начинают подниматься головы, я слышу, как отодвигаются стулья. Я различаю между твоими пальцами обрывки фраз для слова, над которым я работала перед тем, как ушла. Потерпеть ущерб/стать неисправным/околоплодная жидкость. Ты рвешь их и – когда я наклоняюсь над тобой – запихиваешь себе в рот и глотаешь, кашляя клочками желтой бумаги. Стажер стоит с открытым, как у рыбы, ртом. Я вижу, словно в замедленной съемке, как Дженнифер бежит к нам, ускоряясь. Ты запихиваешь последний комок себе в рот и внезапно успокаиваешься. На твоих щеках, покрытых дорожной пылью, видны полоски слез. Я вижу, как ты прикарманиваешь дырокол со стола, а затем поворачиваешься ко мне и протягиваешь руку, которую я беру, не зная, что еще делать.

Все в порядке, говорю я стажеру и Дженнифер, и остальным. Все в полном порядке.

Мы идем к лестнице, спускаемся. Меня колотит, но ты безмятежна, едва ли не светишься, утирая слюну с уголка рта, похлопывая меня по плечу.

Что ты делала? – спрашиваю я. Что ты делала?

Я не помнила это слово. Но теперь помню.

Я останавливаюсь, а ты идешь дальше, целеустремленно, размахивая руками. В твоей логике есть что-то детское: твои пальцы запихивают написанное слово тебе в рот, и язык вертится, пробуя его на вкус. Как мы тогда на реке, когда съели сердце животного, чтобы украсть его силу.

Неожиданно я вспоминаю, как ко мне клеился один тип в ярко-лиловой футболке на железнодорожной станции, держа наготове бумажку, чтобы записать мои контакты. Он вложил мне в руку крупный апельсин и сказал, что именно столько мозга теряется у людей с болезнью Альцгеймера. Я подумала об этом. Кусок размером с апельсин, изъятый из твоего мозга.

Внезапно на нас нападает жор. Мы шатаемся по супермаркету и наполняем тележку чем попало. Я смотрю, как ты кладешь целую курицу, и ничего не говорю. Твоя речь распадается без всяких попыток переделать ее. Ты склеиваешь вместе предложения, называешь хлеб яйцами и вообще кажешься обкуренной, а фрагменты слов вырываются из тебя, словно разряды электричества. Ты говоришь о себе в третьем лице и, похоже, напрочь потеряла букву «м».

Ты напугала меня, говорю я тебе в морозильном ряду. Ты поставила меня там в неловкое положение.

Ты пристально смотришь на меня. Твои руки заняты замороженными сосисками и мороженым. Твои глаза такого же цвета, как у меня – безжалостного стального оттенка серого.

Но я тебя люблю, говоришь ты.

Я не знаю, что ответить на такое.

Охота

Сентябрь. День рождения Роджера. Это был 1997 год. Марго было шестнадцать лет, и в начале года она наблюдала, как Солнце наползло на Луну, закрыв ее.

Фиона надела передник и готовила тушеного ягненка с бананами и шоколадом, ругаясь и топоча по кухне, гремя кастрюлями и обильно потея в своем шелковом платье; в итоге она признала поражение и заказала готовое блюдо.

Марго украшала дом со стоическим видом, развешивая по карнизам жемчуга Фионы, зажигая свечи на каминной полке. Она выпила пол-бокала вина. Роджер помнил, как зарумянились ее щеки и как он нашел раскрашенные конские каштаны, обернутые в бумагу, которые она оставила для него на видном месте. Он навсегда запомнил, как она выглядела, словно она потеряла способность стариться и навеки осталась такой, как в тот вечер: лицо в обрамлении каре, прямая спинка носа, плотные брови, сосредоточенно сдвинутые.

Лоре больше запомнилась Фиона в тот вечер: тише обычного, то и дело ходившая в ванную комнату, пару раз сменившая свои наряды, стоявшая у окна, задумчиво глядя в сад. Один раз она даже вышла на задний двор и, пройдя до конца сада, постояла у маленького зеленого сарая. Лора помнила ее в свете будущих событий; помнила, как она отпила последний глоток вина из бутылки, никому больше не предложив, и как она чуть спотыкалась, собирая тарелки и складывая в раковину. Она заказала на всех китайскую еду и расстроилась из-за фаршированных блинчиков. Они не хрустят, сказала она. И повторила. Они неправильные.

Это ерунда, сказал Роджер, посмеиваясь, немного захмелев. Фаршированные блинчики – это ерунда.

На секунду она смерила его таким взглядом, выпятив челюсть, что Роджер отшатнулся, пораженный, а остальные притихли. Правильно, сказала она, вскинув обе руки и осклабившись, блинчики – это ерунда. Ты прав, старик. Весьма прав.

В воскресенье они встали позже обычного из-за похмелья. Лора первой спустилась на кухню и заварила чай. Поставив четыре чашки на поднос, она оставила одну рядом с комнатой Фионы и пошла к Марго. Постель была заправлена, и Лора заметила, что пропали некоторые вещи: джемпер, ортопедические сапоги Марго. Она не поддалась панике, хотя была близка к тому. Марго ушла. Ее не похитили – как Лоре часто виделось в тягучих, запутанных кошмарах, – она сама ушла. По собственному соизволению.

Потом, когда они бессчетные разы вспоминали тот вечер, они постоянно задавались вопросом: как бы все могло повернуться, если бы они провели его по-другому. Если бы они не пили столько; если бы на следующий день Лоре нужно было на работу в школу, и она бы с раннего утра была на ногах, заваривая чай на холодной кухне; если бы Роджер с вечера позаботился запереть двери, как он обычно делал.

Дать прощение, сказала Лора, я не в силах. Прощение дают только тогда, когда человек измотан настолько, что уже ни на что не способен.

Роджер обошел весь городок, разыскивая Марго; он пришел домой с посиневшими от холода пальцами, с лиловыми губами. Лора перерыла ее комнату, ища любые знаки, послания или тайные указания, которые могли бы намекнуть, что она не хотела уходить, что она скоро вернется. Фиона сидела за столом и пила кофе без молока. Она была в ботинках и пальто, но она никак не пыталась помочь и не стала говорить с полицией по телефону. На губах у нее оставалась помада с прошлого вечера.

Ты видела ее? – спрашивал Роджер. Ты слышала, как она уходила?

Я знала кое-что, сказала Фиона после секундного колебания. Я знала кое-что. Словно бы, сказала она, ты слишком резко встал и тебя пошатывает.

Она что-то знала и сказала это Марго.

Что? – спросила Лора. Что ты ей сказала?

Фиона закрыла глаза. Роджер увидел, что она заплакала, и он так испугался, что едва мог говорить. Я сказала ей, что ей нужно уходить, призналась Фиона. Я сказала ей уйти.

Они расклеили фотографии на фонарных столбах, на витринах магазинов, на окнах машин. Дали объявление в местных новостях. Роджер продолжал ходить по городу, надеясь увидеть что-то такое, что мог заметить только он. Лора колесила на машине по дорогам, заезжала на станции техобслуживания, показывала людям фотографию Марго, высматривала ее в проносившихся мимо машинах и среди голосующих вдоль дорог. Вернувшись домой, она вошла в комнату Фионы и все там обыскала. В комнате был порядок: кровать заправлена, маленькая полка с книгами у стены, аккуратные ряды туалетных принадлежностей. Лора залезла под матрас, перевернула его, сбросила книги на пол и перетряхнула их, обшарила одежду в гардеробе. Все утро они пытались вытянуть из Фионы, что же она сказала Марго, но она отмалчивалась, а теперь и в ее комнате не нашлось никаких подсказок. Там не было ничего, что было бы как-то связано с этим. Лора побросала все в мешки и вынесла их на тротуар. Утром Фиона уехала.