Последняя инстанция - Владимир Анатольевич Добровольский

Пятнадцать хранятся в сараях, три — в личных гаражах, шесть — на балконах, но приобретены после происшествия, и две уже установлены в квартирах на той неделе: негде хранить. То есть до происшествия. Тогда уже стояли.

А насмехался: елки-палки!

— Одна квартира не в счет, — загибает палец Бурлака. — Бабка с внучкой, а супруги в командировке. Другая… — тоже загибает, — Подгородецкий. Годится?

— Нет, не годится, — говорю. — Совпадение. Притом хвоинка — аргумент не юридический. Это так — для ориентировки.

— Вот я и ориентируюсь! — упорствует Бурлака.

Мы с ним поменялись ролями. А все потому, что версия эта — карточный домик, дунь — и рассыплется. Тропинка, которая никуда не ведет. Уверен. Заблудимся. Только время потеряем, пока будем выбираться.

— Зря ты артачишься, — ерзает на стуле Бурлака, хлопает по карману, где сигареты и спички. — Рыбка у нас на крючке. Вытянуть остается.

С этой-то рыбкой мы и зашьемся.

— Слушай-ка, дорогой, — говорю, — неужели ты считаешь, что тех данных, которыми мы располагаем, достаточно? Это же абсурд!

— Не абсурд! — вытаскивает Бурлака сигареты, но спохватывается, прячет. — Надо пошуровать, и будем на коне! Чувствую, понимаешь? А я когда чувствую…

У меня на столе незаконченное заключение, и кончать еще о-го-го! Мне некогда ввязываться в теоретические дискуссии, но я полагаю, что настал час потолковать принципиально. Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь, однако же курс наук прошли. И что такое интуиция, нам известно, мы догматически ее не отвергаем. Тебе, товарищ инспектор, до сих пор везло, но вечно полагаться на случай нельзя. Подгородецкий — это лотерея, а выигрышный билет — один из тысячи. Если человек пьянствует и держит за пазухой нож — это вовсе не означает, что именно он совершил преступление. К таким применимы профилактические меры, и они, как видно, применялись, а мы ведем расследование по конкретному делу, и нам нужны факты.

Я все-таки краток, только говорю:

— Мне нужны факты.

— Слушай факты, — смеется Бурлака.

Был бы он, верно, сочинителем не из последних по своей манере поддерживать напряжение интриги: сперва поманежит, побалует мелочами, а главное непременно прибережет к концу. Оказывается, в то утро, когда был звонок в больницу, то есть на следующий день после происшествия, прибегала Тамара, жена Подгородецкого, к нему на работу, расстроенная, даже очень, и о чем-то они по секрету шептались, и потом Геннадий, тоже расстроенный, удрученный, взял наряды, пошел якобы по вызовам, а на самом деле вместе с ней, потому что первый вызов был у него на одиннадцать, но только в первом часу поспел он к тому клиенту.

— Ну? — торжествует Бурлака. — Как сработано? Чисто? Документы подняли, с клиентами пообщались. А ты думаешь, я целыми днями баклуши бью!

— Значит, молодец. За дело можно и похвалить.

Хохочет. Доволен.

И у меня настроение сразу меняется: были отдельные звенья, разрозненные, никчемные, но вот прибавилось еще одно, тоже с виду неказистое, и образовалась цепочка. Голос мужской на улице, когда подбирали раненого, женский голос — звонок в больницу, хвоинка в кармане у потерпевшего и новогодняя елка, наряженная загодя.

— Ты вот что упустил, — говорю. — Проверить елку у Подгородецких. Ель или сосна.

— Сосна, — отвечает Бурлака. — Проверено. Сработано чисто.

После его ухода как бы со свежими силами принимаюсь за работу — и вон из головы голоса, новогодние елки, телевизионные ателье и прочее. Наконец-то удается сосредоточиться. Но ненадолго.

Опять врывается Бурлака. Что там еще? Возбужден.

— Одевайся! — командует с порога. — Едем. Если выгорит, мы таки на коне. Мне машину дают.

Отыскалась некая дамочка, супруга пропавшего. Муж — музыкант, песни для джаза сочиняет. Происшествие было в пятницу, а он пропал в четверг после получения гонорара. Супруга розысков не предпринимала, потому что это у него система: как маломальский куш сорвет, сразу в кафетерий, а из кафетерия — в аэропорт и дня через два шлет телеграммы. Привет с Кавказа. Когда надерется, большой любитель путешествовать, а надирается в каждую получку. На этот раз путешествие слишком затянулось, и супруга стала нервничать, наводить справки

Да, кажется, мы на коне. Встаю, беру Бурлаку за плечи.

— Ну, Лешка, ни пуха ни пера! Кому горе, а нам… Езжай один, процедура тяжелая, а у меня еще и цейтнот, — объясняю ему. — Если по фото опознает, звони.

Секретарша наша в дверях: «Константин Федорович просил вас зайти». Бурлака смеется: «У вас просят, а у нас вызывают». — «И у нас вызывают», — улыбается секретарша.

Иду по коридору, здороваюсь с нашими, кого не видел, а кого видел — с теми перебрасываюсь шутливым словечком. И не с нашими перебрасываюсь — из других отделов. Бывает, идешь, глаза прячешь, на душе кошки скребут, в голове ребусы неразрешимые, а нынче свободно иду, открыто, все мне друзья-приятели.

У Константина Федоровича, спиной к дверям, сидит молодая особа, темноволосая, коротко подстриженная, не поворачивает головы. Стрижка не та, да и вообще я ничего не подозреваю, перевожу взгляд на Константина Федоровича, но импульсивный, еще не осознанный толчок в груди ощутим. Обычно — если у начальника отдела посторонние — мы немедля ретируемся, что я и собираюсь сделать. Константин Федорович, однако, останавливает меня:

— Вот, Борис Ильич, к нам в отдел — пополнение. Алевтина Сергеевна Шабанова. Прошу любить и жаловать.

Ну и подобрал формулировочку — курьезнее не подберешь. В первую секунду только это приходит мне на ум — больше ничего. Любить и жаловать! Я бы улыбнулся, кабы состояние мне позволило. Шок. То ли я чрезмерно чувствителен, то ли в некоторых, особо щепетильных обстоятельствах не умею владеть собой. Собственно говоря, обстоятельства самые обыкновенные, — надо улыбнуться и пожать друг другу руки.

Она подготовлена к этой встрече, а я — ничуть. Ей, конечно, легче, чем мне, а вернее сказать, ей вообще легко, потому что она никогда ко мне чувств никаких не питала и вправе счесть, что мои прежние чувства, которые я, по дурости своей, довел до ее сведения, слишком устарели и постарели, для того чтобы теперь, спустя шесть с лишним лет, принимать их всерьез.

Алевтина Сергеевна, а в пору нашего студенчества просто Аля, оборачивается и делает вид, будто не думала не гадала здесь меня встретить. Будто Константин Федорович посылал за мной нашу секретаршу не при ней. Будто она напрочь забыла, что был такой Кручинин, который после института пошел работать в органы милиции. Будто, будто…

Немая сцена.

А Константин Федорович заметно оживлен. Это специфическое оживление мне сейчас неприятно. Он еще и догадлив:

— Да вы, оказывается, знакомы!

Ловлю себя на мысли, что принял стойку провинившегося служаки. Похоже, Величко отчитывает меня,