Последняя инстанция - Владимир Анатольевич Добровольский

Димочка, кто делал вызов? Объясните мне, что происходит! Это недоразумение, молодой человек! Удивляюсь тебе, Димочка: если что-то и случилось, нельзя же вызывать из телеателье! Там одни практиканты и халтурщики! Телевизор — тонкая техника, и нарушить ее не так уж сложно. Простите, молодой человек, но это к вам тоже относится.

Предупредить эту тираду я, увы, не мог. Не народился еще на свет добрый молодец, которому под силу было бы вставить свое словечко в монологи моей тещи.

— Не волнуйтесь, мамаша, — сказал Геннадий, розовея. — Все будет в ажуре.

Она была оскорблена: подрастал уже внук, но этого обращения не переносила. Я со значением кашлянул, дабы остудить ее благородный гнев. Она виновато взглянула на меня и вышла своей прямой гимнастической походкой.

— Недооценивают некоторые, — добродушно сказал Геннадий. — Тянутся по старой памяти к устаревшим формам бытовых услуг. — И поплевал на руки. — Неси клеенку, хозяин. Или так что-нибудь… Насорю.

Я снял скатерку с тумбочки, а он без видимых усилий, взявшись обеими руками, приподнял полированный ящик, подержал его на весу, а я подстелил. Что там, не лампа ли? Тещино вторжение склонило меня к подсказке, — мне было неловко за тещу и теперь уж хотелось, чтобы Геннадий управился поскорее. До лампы еще дойдем, сказал он важно, мы — от и до.

Мне было неловко перед ним за мой подвох, за чешский гарнитур, за няню, которая тоже вот-вот появится, за то, что он бегает день-деньской по квартирам, а я разыгрываю с ним комедию. Попробовал бы кто-нибудь меня так разыграть! Я тоже ведь набегался с утра, знаю, что это значит.

Футляр моего «Электрона» был раскрыт, мудреные внутренности обнажены.

Копаясь в них, Геннадий приговаривал:

— Есть контакт? Нет контакта! Постой-ка, вот и есть! Извиняюсь. А пыли много. Пылью обросло. А мы тебя почистим, дорогуша. За те же деньги. Тряпочку, хозяин, какую не жалко. Проверим. Хорош. От и до. Присматривайся, хозяин, учись, погонят с работы — будет на кусок хлеба. Эх ты, японский бог, какой-то сапожник паял… А ты где работаешь?

— Отсюда не видно, — ответил я. — Совсем по другому министерству.

З. Н. гремела на кухне посудой.

— А они таки правые, твоя мамаша, — сказал Геннадий, — другой раз придет какой-нибудь несведущий, практикующий — и нарушит.

— Заработки приличные? — спросил я.

Смахивая с костяного лица назойливую прядь дымчатых волос, Геннадий добродушно усмехнулся:

— Что зарплата, то заплата, а на большее ты не рассчитывай… Но мы не бизнесмены, — добавил он бодро, — не в том счастье.

Надо будет сунуть ему трешницу, подумал я. И прикинулся простачком:

— А в чем же?

— Ну, это ж обратно букварь, — сказал он, склонившись над своим чемоданчиком. — От букваря никуда не денешься: с него начинают, им и кончают. Жизнь. А жизнь учит: люби отчизну, как мать родную.

— Душевно говоришь, — похвалил я его. — Но это в теории. Я, знаешь, больше практиков уважаю.

— И то верно, — сразу же согласился он со мной. — А практикам что требуется? Простор для поля деятельности. Так ведь? Дай мне где развернуться, я тебе на практике докажу.

— Насколько понимаю, — сказал я, — работа не удовлетворяет.

Он отложил отвертку, выпрямился, облокотился на ящик телевизора.

— И то верно. Не удовлетворяет.

— Не влечет, — подсказал я.

— Нет, почему… — вроде бы призадумался он — Где голова нужна, сознательный проблеск — там для меня не без стимула. Но вникни-ка: условия! Что я считаю нормальными условиями для сознательного человека? Прежде всего — трудовой коллектив! А если спозаранку дотемна в отрыве? Где будет закаляться сознательность? Среди, большей частью, домохозяек? Или пенсионеров, которые от действительности далеки? Я как-никак рабочий класс, гегемон, с этого начинал, а меня вон куда завернуло!

— Заливаешь, гегемон, — сказал я.

Он взял отвертку, пригнулся, спрятался за телевизором и некоторое время ковырялся в нем молча, словно бы обдумывая мои слова, а потом спросил:

— Не допускаешь, чтобы не туда завернуло?

— Пустозвонство! — сказал я. — Куда хотел, туда и завернул.

Он был сговорчив, опять согласился со мной:

— И то верно. Человек наш идейный, это миру известно, а все же ищет свою материальную заинтересованность. И я так. И ты так. Без этого нельзя, в магазине тебе за красивые глаза товар не отпустят. Ищем, желаем как лучше, а находить, бывает, и не находим. Но я не жалуюсь, — порылся он в чемоданчике. — Я это рассматриваю со стороны идейности: приносишь людям пользу? Приносишь. Люди тебе спасибо говорят? Говорят. Босый? Не босый. Сытый? Сытый. Что еще требуется, хозяин?

— Заливаешь! — сказал я.

З. Н. напевала на кухне арии из популярных опер. Геннадий прислушался, мотнул головой, как делают это, приятно поразившись чему-то неожиданному, но ничего не сказал. Когда-то в молодости теща моя училась пению, а позже выступала на самодеятельных подмостках Дома ученых, но теперь репертуар сузился и круг почитателей — тоже. Классике, однако, она оставалась верна. Поскольку в своем доме я привык терпеть многое, противное моей натуре, я так же стоически терпел и это.

Пение оборвалось, З. Н. в роскошном цветастом переднике, с грациозностью восемнадцатилетней горничной, выпорхнула из кухни и вторично удостоила нас своим вниманием.

— Будут директивы? — опередил я ее, воспользовавшись секундной заминкой.

— Никаких директив, — усмехнулась она. — Как зовут молодого человека?

Тот сам отрекомендовался.

— Так вот, Геннадий Васильевич, — сказала она категорически. — Пожалуйте со мной обедать. У меня для вас есть тарелка отличного супа и домашнее жаркое. Не лукавьте, вы проголодались, целый день на ногах, а если и обедали, то в какой-нибудь затрапезной харчевне. Идемте, идемте…

Мой Геннадий был не только демагог, но еще и мужчина с характером; З. Н. брала его измором, а он отсиживался в осаде.

— Мы тут с хозяином говорили: что человеку требуется? Принести в каждый дом свет и радость, хорошее настроение. Благодарным словом, некоторые считают, сыт не будешь, а я сытый, мамаша, можете мне поверить.

Во второй раз допустил он чудовищную бестактность — и З. Н. немедленно сняла осаду.

Нужно ли было мне донимать его дальнейшими расспросами? Я решил, что достаточно. Для отчета Лешке — материала хватит.

А Геннадий стоял перед телевизором, вертел ручки — настраивал.

Ажур? А у нас иначе не бывает, сказал он, пропуская меня к экрану. Какова картинка? Картинка, ответил я, лучше. Так оно и было. Что все-таки за причина? Врачи не любят, когда больной сам себе ставит диагноз. Ну, лампа, сказал Геннадий неохотно. Я ему польстил: лампа лампой, а дело мастера боится. Давай-ка штекер тебе подправлю, сказал он, а то, видишь, на соплях.

Мы еще потолковали о разных