На суше и на море - Збигнев Крушиньский

Подойдя к остаткам горки, я осторожно ступила на них, как ступают на проложенную через болото тропку, которая, того и гляди, уйдет из под ног. Однако бывшая горка стояла крепко. Я слегка наклонилась вперед и прошла несколько метров, не более, на гору (с этого момента будем называть ее валом) и глянула в сторону фонтана, до которого мы когда-то легко доезжали по первому снегу.

Никакого фонтана не было. Его каменное окаймление рассыпалось до такой степени, что в нем едва узнавалась окружность. Из середины, на метр вверх торчали трубы, голые, компрометирующие идею воды, бьющей из-под ног статуи (от которой не осталось ни головы, ни торса, ни туники, ни трезубца, ни змей, обвивших ее ноги), будто их перенесли сюда прямо со двора, что за каменной стеной. Боже мой, почему же никто меня не предупредил! Мы ведь столько раз описывали и парк и все, что в нем. Кроме горки и фонтана, там были оранжерея, пергола, если быть точной, древонасаждения: акация, каштан, молодая поросль, из них буки, в том числе краснолистные, и грабы. Я вовсе не против перемен, особенно в парке. Сама помню, не раз случалось мне не узнавать его, когда выпадал снег и мороз сковывал воду, превращая ее в каток, когда листья за одну ночь желтели, а потом лежали на тропинке, похожие на заржавевшие железки, или когда в какую-нибудь из осеней вырубают все тополя, неизлечимо больные астмой. Теперь, однако, перемены зашли слишком далеко, ничто не обещало возвращения к норме, совсем наоборот — утаптываемое, возвышение еще скорее провалится в ущелье.

Я была обманута вдвойне. Сначала я ощутила потерю, ведь долгие годы я жила иллюзорными представлениями о целом, даже не догадываясь о том, что чего-то там давно уже нет. Мало того, я это предлагала и другим, а они поддакивали мне. «Да, да, горка, — повторяли. — Да, да, в парке».

Я пошла дальше и быстрее, чем предполагала, оказалась на главной улице, в том месте, где Анна избавилась от своего преследователя, после которого и следа не осталось в хронике исчезновений. Не было во мне ни любопытства, ни страха; осмотром местности я хотела лишь подтвердить факты.

Все совпадало, за исключением дождя и украшений. Дождя не было, а потому не мог свет отражаться от углублений в тротуаре, где обычно образуются разливы. Нельзя, однако, не упомянуть кварталы в стиле классицизма с перегруженными фасадами, полуколоннами, колоннами, пилястрами, тимпанами и карнизами, тянувшимися по горизонтали, перпендикулярно ко временно бездействующим водостокам.

Я остановилась, делая вид, что рассматриваю витрину ювелирной лавки, из которой все убирают на ночь, пустые атласы, которыми задрапированы верхушки шей, на которых нет голов и, что хуже, нет бус, выстланные мягкими подушечками коробочки от обручальных колец, будто на ночь они развелись. Я смотрела вглубь улицы настолько, насколько позволял ее поворот, мягкий изгиб, уловить который можно было только с определенного расстояния. Я уже проходила мимо… когда во флигеле заметила его, в светлом плаще, четко выделявшемся на темном фоне олифы.

Он завязывал (не застегивал) ремень, а стало быть, только что вышел, я успела на этот раз к самому началу. Перчатки он держал в левой руке, обе, и хлестал ими по ляжке. В правой он нес короткий, неуклюжий, на который и не обопрешься и которым не стукнешь в тротуар, убогий, колченогий, но все же зонтик. А все потому, что ожидаем дождь. Я поняла, что он не заметил меня, повернувшуюся к ценностям, от которых остались только цены, слишком большие даже для грабителя.

Я шла за ним, выдерживая разумную дистанцию в десяток-другой ярдов. Теперь мне следовало быть собранной, я проходила мимо архитектурных украшений, карнизов, криптопортиков, раз только воспользовалась обычной обшарпанной подворотней, из которой несло аммиаком, когда он остановился и неожиданно обернулся — прикуривал сигарету у кино и прикрывался от ветра плечом. Мне мигнул огонек. «Это хорошо, — подумала я, — с подветренной стороны он меня не учует, а огонек не даст мне пропасть в темноте». Он шел прямо, прекрасно знал дорогу, не озирался, не колебался, и, когда мы входили в поворот, он преодолевал его так же уверенно, как идущий по рельсам трамвай.

Мы пересекли скверик у филармонии, и я на мгновенье замерла, потому что увидела на боковой улице такси, ожидавшие окончания концерта, — я не заметила афиши, от меня ускользнула мелодия, — к счастью, он только их миновал и свернул на улицу Ножовников. Еще раз повернул — и на Валовую. Я догадалась, что он хочет через Старе Място попасть на Замлынье, в новый неизвестный мне район. Не беда, меня такой новостью не испугаешь. Идем шаг в шаг, отстукивая марш, я за ним.

За воротами, некогда означавшими городскую заставу, город теряет свою средневековую скученность, начинается блочная застройка, дома стоят как попало, параллельно и поперек, а иногда по диагонали, соединенные спонтанно возникшей системой паркингов и ступенек из выщербленного бетона, вдоль которых идут прутья, согнутые под поручни; вот и все, что я — хоть дело было в темноте и во время погони — успела заметить.

Признаюсь, я чувствовала себя потерянной. Не оберегаемая больше ни аркадой, ни колоннадой, ни опорой, ни пилястром, к которым можно прислониться, подражая узорчатой штукатурке, без флигеля поблизости, куда всегда можно, миновав аммиак, прошмыгнуть по придуманному адресу, я почувствовала себя одинокой, оставленной на ветру, который к тому же дул теперь непредсказуемо, раз так, раз эдак, а порой и вовсе переставал. На крутых (неизвестно, откуда берется эта крутизна среди плоскостей, видимо, специально насыпали) и глинистых подъемах скользили туфли, и я была уже близка к падению — спас меня каблук. Сигарета догорела, и я вынуждена была ориентироваться только на плащ, едва различимый, во все большем отдалении. Еще видны были полы, вздымаемые ветром. Еще раз в воздухе мелькнул зонтик, сложенный, как палка громилы. А потом только хлопнула дверь, железная, но залатанная фанерой, в подъезде зажегся свет и тут же погас, как будто сломалось реле.

Не знаю, сколько я там простояла, под стеной с окнами, в которых появлялись фигуры, похожие на тряпичные куклы. Иногда какая-нибудь из них замрет на мгновенье. Поставит на подоконник банку с огурцами. Сотрет пыль. Я снова видела четко. Какой-то мальчишка на втором этаже ловил стаканом ползающую по стеклу муху, это было так близко, что я могла различить ее механическое подбрюшье и хитиновые крылья, попавшие в западню. Вскоре ему наскучило, и он ее придавил. На стекле осталось пятнышко. Кто-то вышел на огражденный прутьями балкон и среди стоявших там велосипедов, ведерок и крышек разгребал место для круглой гири, которую ему жаль было выбрасывать.

Не знаю, сколько я простояла. Я явно ощущала холод и сырость, но ощущала их по-другому, чем тогда, когда только вышла из дому. Глина облепила туфли, плотно, как форма для отливки. Я хотела застегнуться на верхнюю пуговицу, но пуговицы не оказалось, кто-то вырвал ее с мясом, и вот дырки были теперь в двух рядах, прося булавки, которой у меня не было. Для симметрии сломалась защелка в сумке, которую я взяла для элегантности и для отвода глаз, оттуда посыпались старые, прокомпостированные билеты на метро — картонки, потерявшие свою силу уже четыреста тысяч часов назад, немагнитные. Что ж, уплывут с предсказанным в прогнозе дождем и в конце концов найдут свой туннель.