Крылатый пленник - Роберт Штильмарк

Фомин понял. И когда группа пленных снова принялась за подкоп, «внутренний комендант» стал помогать делу. Осторожно он вовлёк в заговор ещё двух человек: капитана Седова, занимавшего должность «блокальтестер» (старший по блоку) и штубендинста лейтенанта Сидоренко.

Подземный ход стал подвигаться быстро. Землю ровняли под полом барака. Уже раздобыл Фомин с воли компас и карту, уже целая группа вот-вот могла покинуть лагерь…

Но сыскался предатель. Дело с подкопом раскрылось. Видимо, доносчик не назвал имён, потому что на следствии немцам не удалось никого уличить конкретно, но Фомина заподозрили в соучастии. Его отстранили от комендантской должности, а вскоре Попич привёл в зону всех надзирателей, и штубендинсты забегали по баракам, скликая народ.

– Кого вызывают? – волновалась масса. – Всех или по списку?

– Говорят, Попич этап собирает. Выкликивают по списку.

У ворот выстроили сотню военнопленных. Подбор не оставлял сомнений. Отправляли предполагаемых соучастников подкопа, «неблагонадежных», склонных к побегам. От одного из надзирателей услыхали, что «сотню чёрных» повезут куда-то в глубину Германии, в особо режимные лагеря.

Вячеслав тоже стоял на браме и с тревогой глядел на товарищей. Свистел декабрьский ветер. Мела позёмка. На мёрзлой земле этапники стояли в рваных башмаках, латаных сапогах, одетые в трофейный хлам: польские утильные шинелишки, венгерские бушлаты, списанные в расход. Оставшиеся дарили этапникам кто пилотку, кто портянки, кто бельишко.

Александр Ковган не попал в этапный список и подошёл проститься с Вячеславом.

Александр – весёлый, остроумный парень, отличный музыкант, душевный товарищ и очень стойкий в беде человек, сильно переживал разлуку с другом. Их связывало общее несчастье с первых дней плена. Сбитые в одном бою, сведённые в одной камере Орловского централа, они теперь, пройдя нелёгкий совместный путь в плену, расставались у ворот лагеря. Но юмор Александра не изменил ему и в эту грустную минуту.

– Провожающие, – произнёс он тоном диктора на Курском вокзале в Москве, – проверьте, не остались ли у вас… пилотки отъезжающих!

И вручил Вячеславу какую-то старенькую пилотку, потому что иначе друг ушёл бы за браму с непокрытой головой.

И снова дорога на вокзал, руины станции. В одной шеренге с Вячеславом и Терентьевым шагают развенчанные штубы, выданные фашистским провокатором: Фомин, Сидоренко, Седов.

Под двумя красными товарными вагонами воет и метёт позёмка. Пленных грузят в оледеневшие вагоны: полсотни в один, полсотни в другой. В каждом вагоне пленных загоняют в одну его половину и сажают на мёрзлый пол. На нём никакой подстилки.

Загнав пленных в отведённую им половину вагона, конвоиры тут же отгораживают её колючей проволокой. Её наглухо прибивают молотками. Слышно, как и в соседнем вагоне стучат такие же молотки.

– Капитальная упаковка! – замечает Терентьев. – Сколько же конвоиров они посадят в другую половину вагона?

Там поместились четыре автоматчика. К их услугам были четыре постели, стол, чугунная печка, посуда, даже игральные карты. Один из конвоиров уселся около проволоки, навёл на пленных автомат, положил палец на гашетку. По первому сигналу он превратит за секунды всю полусотню людей в кровавое месиво.

Поезд тронулся на запад. Солдаты бросили за проволоку немного сырой нечищенной брюквы – немецкий этапный паёк для пятидесяти пленных авиаторов, людей некогда отобранных самыми придирчивыми в мире медицинскими комиссиями как здоровейших, сильнейших сынов своего народа, как его физический и духовный цвет.

Вставать, делать резкие движения, говорить вслух, обращаться к конвою – всё было ферботен[31].

Когда чугунная печка накалилась углём, в вагоне стало душно и жарко, но ледяной пол так и не согрелся. Мучила жажда. Пить давали по несколько глотков на человека, в консервных банках. Мочились тоже в баночку и опоражнивали её в окошко. Прочие естественные отправления были попросту… ферботен!

Так, в кошмарном оцепенении, под недвижными зрачками автоматных дул ехали в Германию русские военнопленные лётчики-офицеры. Большинство имело отличную топографическую подготовку и, не выглядывая в окна, довольно точно определяло азимут движения: судя по теням из окна, их везли куда-то на юго-запад, в глубокий тыл гитлеровской Германии.

На третьи сутки поезд задним ходом загнали в какой-то тупик. Конвоиры клещами отогнули проволочное заграждение, вагон открыли, пленные не сошли, а, скорее, упали на землю. Прямо с тупикового запасного пути открывался взору пленных пейзаж гитлеровского рейха: панорама огромного лагеря, в сотни бараков. Рядом с вагоном уже стоял лагерный конвой и переводчик. Пересчитав пленных, переводчик сказал:

– Вы прибыли в баварский город Мосбург. Перед вами – международный лагерь военнопленных «ШТАЛАГ МОСБУРГ НУММЕР ЗИБЕН-А»[32].

Он имел вид города, этот шталаг, обдуманно и скучно распланированного, электрифицированного, асфальтированного и сугубо зонированного: колючая проволока не только оплетала лагерь густой паутиной, но и делила внутренние зоны, разобщая узников разных стран друг от друга.

– У нас имеется и несколько русских зон. Вы тоже попадёте туда. Шагом марш!

Но их не поместили ни в одну из русских зон шталага. Прямо с дороги пленных лётчиков привели в карантинный блок, окружённый проволокой. Несмотря на своё официально медицинское название, барак, куда втолкнули этапников, оказался ужасающе грязным. В нём не имелось ни нар, ни коек, ни подстилок. Только на полу валялись в беспорядке бумажные циновки. Их хватило на одну треть впущенных сюда людей. Но после трёхсуточного сидения в вагоне было наслаждением вытянуться хоть на полу! И барак показался отелем класса люкс после ледяного вагонного пола.

Увы! В этом «люксе» было такое количество блох, что пришлось срочно завязывать все тесёмки, рукава гимнастёрок, прижимать к шее воротнички. Блохи буквально взбесились и атаковали вновь прибывших массированными непрерывными налётами. Ночью они шуршали на бумажных подстилках и запрыгивали в лицо. Невозможно было предвидеть, сколько продержат этап в этой гнусной норе. Оказалось невозможным и допроситься врача к больным. В зону из барака не выпускали.

Единственное лицо внешнего лагерного мира, допущенное в барак, был кострыга (от немецкого «kostträger» – подносчик пищи). Утром он приносил двухсотграммовую пайку эрзац-хлеба и два ведёрных кофейника с брюквенной баландой. Вечером те же кофейники привозились с жидкой бурдой, подслащённой сахарином и называвшейся «кофе». Словечком кострыга обозначалась и сама повозка, которую с помощью ремённых петель тащили «бурлаки» во главе с раздатчиком кострыгой.

Среди кострыг были поляки, французы и русские. Изредка они сообщали лагерные «утки», иногда сведения о фронтах, почёрпнутые из газеты «Фёлькишер Беобахтер», единственной допущенной в лагерь. По словам кострыги, невозможно даже перечислить все национальности, чьи представители содержатся в здешнем лагере. Он назвал русских, американцев, англичан, французов, поляков, чехов, итальянцев-бадольянцев (сподвижников маршала Бадольо), сербов, интернированных индийцев, марокканцев, норвежцев, голландцев, бельгийцев, албанцев, греков… И на этом он запутался, но заверил, что перечислил только часть национальностей, составляющих пятидесятитысячное население шталага Мосбург.