Все это правда - Лиджия Дей Пенафлор

– И как прошло собрание?

– (Стонет.) О-о, это было, типа, шоу «На сцене Мири». Она говорила о себе и о том, как теория помогла ей стать близкой подругой Фатимы. Ее не заботило, что в повестке дня стоит анализ книги и рассказ об основных принципах теории. Мири просто рвалась поведать всем, как она стала закадычной подружкой знаменитой писательницы. Слушать было тошно.

– А как реагировали остальные?

– Все как будто в транс впали; смотреть было противно, как они повелись.

– А как же Солейл? Что она делала в это время?

– Солейл? Да она вообще не обращала внимания на то, что несет Мири, потому что шушукалась с Джоной. Уж не знаю, как он оказался рядом с ней; предполагалось, что он должен сидеть за столом с каким-нибудь новым членом сообщества. (Думает.) Может, и не так плохо, что Мири хотела стать лидером. Просто мне казалось, что знакомство с Фатимой и теория построения более глубоких связей должны помочь нам разрушить тесные компашки и стать более близкими друзьями. А мы не применяли теорию ради общих интересов. Каждый из нас использовал ее для своих личных целей.

– Хм-м…

– Мири использовала теорию, чтобы сблизиться с Фатимой, а Солейл – чтобы сблизиться с Джоной.

– Ты права.

– А я вообще ее не использовала. Я была просто… (Замолкает.)

– Кем?

– Ну не знаю… нянькой для кота.

– Отстой. Должно быть, ты себя паршиво чувствуешь.

– Вот именно. И знаете что? Как-то вечером у кота не осталось вообще никакой еды. Я сказала об этом Фатиме, только разве она меня послушала? Нет!

– Ничего себе.

– И что мне оставалось делать? Я же не злодейка, мне не хотелось, чтобы бедный котик умер от голода. Пошла в магазин и сама купила ему еду. Специальный корм для котов с чувствительной пищеварительной системой. Он довольно дорогой, и в маленьких пакетиках его не продают. Либо здоровенный мешок, либо ничего. Мешок весил больше, чем сам кот. Я оставила чек на столе, но Фатима так и не вернула мне деньги.

– Вот так история. Я бы здорово разозлился.

– Я тоже разозлилась, да еще как! Мне просто не хватило храбрости сказать об этом вслух. Фатима купила целый дом, но не захотела вернуть мне восемьдесят баксов.

Отец Пенни кричит ей из дверей:

– Пенни! Покажи ему отрывок из книги!

(Пении поворачивается к нему.)

– Я как раз собиралась! Папа, иди внутрь! (Вздыхает.) Уф-ф. Извините.

– Никаких проблем. Так у тебя есть для меня какой-то текст?

– Да, отрывок из «Подводного течения», который Мири читала на собрании. (Вынимает из блокнота несколько сложенных листков, разворачивает их.) Папа сделал ксерокс. Он подумал, вам будет интересно.

– Конечно, очень интересно. Спасибо, это здорово. (Показывает листки в камеру.)

Слоан Кеттеринг называет палату «химиотерапевтическим люксом», как будто это что-то роскошное. Можно подумать, это ВИП-ложа для рака. В устах Слоан слово «люкс» означает: «Эй, ты в полной жопе, зато здесь есть кожаное кресло и телевизор с плоским экраном».

Мама, не отрываясь от экрана, смотрит свои любимые комедии и запивает их коктейлем из лекарств. Говорит, единственный способ держаться для нее – следить за знакомыми сюжетами, смеяться знакомым шуткам, видеть знакомые лица. Ситкомы – мамина духовная пища, особенно сейчас, когда она уже почти не интересуется пищей телесной. Сама я не фанатка ситкомов. Актеры переигрывают. Смех за кадром раздражает. Родители преувеличенно интересуются жизнью детей – усаживаются на край кровати, чтобы поговорить по душам, ругаются с тренером, бегая по краю футбольного поля, или делают с детьми парашют для яйца[40]. На этот раз мама просит меня выбрать комедию, и я выбираю «Фрейзер»[41] – единственный сериал, который хоть как-то терплю, потому что он не такой тупой и там нет шаблонной семейки из пригорода.

В этой серии Фрейзер притворяется евреем, чтобы очаровать симпатичную еврейку, с которой познакомился в торговом центре. Когда она приходит к нему домой, его отец прячет новогоднюю елку в ванную, а его брат Найлз, нарядившийся Иисусом для костюмированной сценки, прячется на кухне. Мы с мамой смеемся в положенных местах. Как говорится, смех – лучшее лекарство.

Мои мысли без предупреждения сворачивают в запретную зону: я думаю о Рождестве, которое проведу уже без мамы. Я пытаюсь выбросить эту мысль из головы, но каждый раз, когда раздается смех за кадром, она возвращается. В следующий раз я увижу эту серию «Фрейзера», скорее всего, случайно. В один прекрасный день, переключая каналы, наткнусь на нее и вспомню, что в последний раз смотрела ее с мамой в «химолюксе», незадолго до маминой смерти. Эта серия, весь сериал отныне для меня невыносимы. А может быть, наоборот, теперь они для меня драгоценны? Не знаю, что со мной тогда будет, и не узнаю, пока это не случится – неизбежное мелькание каналов и вдруг знакомые кадры из «Фрейзера». Когда эта серия меня настигнет? Теперь я все время буду этого бояться. Люди за кадром по-прежнему будут смеяться, а моя мама будет лежать в могиле.

Я пропускаю мимо ушей какую-то шутку (что-то между Фрейзером и Найлзом), поэтому мама хлопает меня по руке. Я хмыкаю и принимаю подобающе веселый вид. Приходит медсестра и ставит маме капельницу с химиотерапевтическим препаратом. Мы продолжаем смотреть телевизор, только я понимаю – мы обе смеемся не над сериалом, а над собственными смешными историями – мы не рассказывали их друг другу целый год. Мне хочется выключить телик и попросить маму, чтобы она рассказала мне, как ходила на свидание на пляж и у нее из купальника вывалились поролоновые подушечки. Мне хочется услышать, как она говорит: «Они плавали на поверхности воды, как размокшие булочки». Мне хочется снова рассказать ей, как я в седьмом классе впервые пошла на свидание с Тревором Логаном. Мы были в кинотеатре, пришла его мама, уселась рядом с Тревором и кормила его сухариками, которые доставала из сумки.

Внутри меня поднимается паника от мысли, что наши моменты, наши истории, наши слова, наш смех – все будет утрачено. Я хочу слушать, я хочу рассказывать. Времени уже не осталось. Я не смогу отмотать его назад, не смогу наткнуться на нас с мамой, переключая телеканалы поздно вечером. Расскажи мне, расскажи мне, а я расскажу тебе. У нас было время, а теперь его почти не осталось. Мы упустили его, не заметили, как оно утекло, за бесчисленными медицинскими процедурами, спорами, попытками избегать друг друга.