Все началось, когда он умер - Эллина Наумова

— Правда, у вас есть однокомнатная изолированная квартира. В ней даже втроем просторнее и спокойнее, чем в здешнем гадюшнике. А дочка с зятем неплохо растянули медовый месяц. Года на четыре? На пять? Теперь пусть зарабатывают себе на жилье. Взрослые люди. Наглые люди. Выдворили хозяйку…

— Не смей! — крикнула героическая мать. — Мне никто не запрещает возвращаться. Я сама тяну время ради счастья своего ребенка. Тебе не понять.

— Куда уж мне. Если вы не обманываете, если они действительно не врезали новых замков и не гнали вас с порога кулаками, то почему вы еще мрачнее, чем я? Почему бросили читать и начали есть все подряд? Почему не накручиваете волосы на бигуди, гардероб запустили? Тут ведь есть и прачечная, и гладильня. Потому что совершаете подвиг. А его никто не ценит. Ни родные, ни наши. Как будто каждая мама обязана уйти из дома после дочкиной свадьбы. Так вот, я ценю. Поэтому и говорю вам: «Хватит, Алла Павловна. Возвращайтесь. И мешайте, активно мешайте домашним своим присутствием. Жить в тесноте семьей не легче. Как бы труднее не оказалось. Тоже подвиг. Вашим с вами неохота будет толкаться, станут искать выход. И найдут, и переедут быстренько, не волнуйтесь. Они молодые и вдвоем. Признайтесь, наконец, что вы не сильнее всех. Да, еще… Не позорьте дочь, не являйтесь распустехой. Почистите туфли, отутюжьте юбку и блузку, завейтесь, накрасьтесь влегкую. Интеллект и ухоженность зрелой женщины действуют на молодых мужиков как команда „Фу“. Так что зять сразу поймет, где его место в вашей квартире. На коврике у порога. Да, да, „интеллект и ухоженность зрелой женщины“ — ваша фраза, хотя концовка у нее была другая. Тут не я одна научилась кудряво выражаться благодаря вам. Девки пристойную речь впитывают как губки. Спасибо».

Реакции на свою то ли отповедь, то ли проповедь Катя Трифонова не видела: договорила и ушла, не оглянувшись. Ей было неловко. Потому что напоследок она решилась передать Алле Павловне слова своей бабушки. Мягкий вариант. Та интересовалась окружением внучки и быстро решила житейскую задачку, с которой кандидат наук и доцент не справилась: «Вот неразумная! Дала бы детям месяц помиловаться и вернулась, была бы лучшей матерью и тещей на свете. А теперь они волю узнали. Начнет тенью ходить, в кухне на полу спать и все равно останется кругом виновата. Но надо идти назад и хозяйничать крепко, иначе на пенсии ей и общежитие станет не по деньгам. Будет бомжевать. Или додумается до греха и, чтобы у молодых под ногами не болтаться, залезет в петлю». «Мне ее стойкость нравится. Может, стоило объяснить, что не я это предлагаю, а семидесятилетняя женщина, которая давно разочаровалась в людях? — гадала Катя. — А то еще оскорбится».

Однако следующим вечером Алла Павловна желала ей удачи как ни в чем не бывало. Только ела очень много, пила водку и не смотрела на людей. А девчонки расчувствовались по-настоящему.

— Катька, ты особенная! — сообщали ей на разные лады. — Так недолго с кем-то встречалась два года назад, а он тебе сапоги, сумку, платье, колечко и цепочку золотую подарил. И ведь ты не ревела, когда перестала у него ночевать. Значит, сама с ним порвала. А нас все обирают, прежде чем бросить. Теперь, видно, решила на мужиков не ставить. Сама нашла хорошую работу. А нам только зарплату снижают и грозят увольнением. Вроде тихая, не суетишься, с места не двигаешься, а тебя вверх несет. Умная ты. И очень везучая…

Минут через пятьдесят тосты иссякли, и соседки увлеченно загомонили про общежитские дела. Катя встала, принесла из холодильника добавку колбасы, потом огурчиков, затем сока. А когда на нее, хлопотавшую, перестали оглядываться, бесшумно вытянула из-за двери легкий чемодан и удалилась на другой конец города. Она ничего не чувствовала, будто двигалась по подземке мысленно. Собственное равнодушие было главным итогом ее жизни в тот момент.

«Вот оно — проклятье упущенного шанса, — лениво думала Катя Трифонова. — Месть судьбы за пренебрежение ее даром, за то, что не впилась в Голубева зубами и не выгрызла завещание сразу». Недавно на экзамене ее признали небездарной. Она такая и есть. Рано или поздно должны были встретиться нормальные люди и оценить. Теперь будет больше денег. Но за них все нервы вымотают. И если копить на первый взнос по ипотеке, а потом гасить долг с огромными процентами, ее существование не будет райским. Годам к пятидесяти расплатится за однушку. Великолепная перспектива. Девчонки в общаге иззавидовались сапогам и цепочке. Молодец, раскрутила кого-то, заслужила. Но поведай она им, что упустила, безжалостно издевались бы. Комнату сняла? Заживет в чистоте и покое? Да что это по сравнению с домом Голубева! В общем, то, что должно быть упоением переменами, стало горечью. Как она была бы счастлива, не прибейся в свое время к Андрею Валерьяновичу. Работа в частной клинике — ею бредили все знакомые медики. Прощание с общежитием — мечта каждого, кто хоть на час там задержался и не успел напиться до скотства. Катя летала бы, напевала шлягеры и строила великие планы.

И, лишь очутившись на улице в другом конце Москвы, она поняла, что до ее бывших мест работы, жительства и сожительства полтора часа езды на маршрутке и поезде. В ее власти никогда больше их не увидеть. Бескрайний город врачевал разлуками и спасал цейтнотами. Миллионы людей искали в нем себя и выбирали друг друга. Из нее действительно ничего не выйдет, если ей не удастся соответствовать этому масштабу. И еще есть мир, в котором эта громада не единственная. «Ой, а скоро Луну и Марс обживать начнут, держи в голове на случай, если Землю перерастешь», — усмехнулась про себя Катя Трифонова, сообразила, что выздоровела, но радости почему-то так и не ощутила. Вернее, прежней безумной радости, когда точно знаешь, что все у тебя будет хорошо, так хорошо, как тебе сейчас и вообразить не удастся. Она взрослела на собственных глазах, но не догадывалась об этом.

— Зажим! Еще зажим! Сушить! Сушить!!!

Катя Трифонова ловко подавала стерильные тампоны. Надо же, мелкие сосуды давно прижигают лазером, чтобы не кровили, а рык хирурга, требующего металлические прищепки и куски марли, часто и вдруг раздается в операционной. Такая работа — чинить больного изнутри — сплошные неожиданности. И справляться с ними необходимо мигом.

Медики — народ циничный, как все профессионалы, точно знающие устройство тех, кем они занимаются. Имеющие дело с неодушевленными предметами страдают меньше, потому что не так быстро лишаются веры в человека. Им все кажется, будто тот справится с вещью, когда приспичит. Врачи же усмехаются: с собой должен справляться, а это в отношении большинства маловероятно. В общем, своим на вопрос, как ей новое занятие, Катя могла честно ответить: «Блаженствую». И никто от нее не отшатывался в суеверном ужасе, представив, что его усыпленное распоротое тело вызывает у молодой женщины наслаждение. Коллеги понимали, не о внутренностях речь, а о чистой, слегка разреженной атмосфере спасения жизни человека, когда сам человек не мешает. Это, очнувшись от наркоза, он поначалу будет глядеть на спасителей с благоговением. А потом начнет рассказывать, что ему не то вырезали, гады, за его же деньги. И самое мерзкое — не пришили того, что сделало бы его молодым и беспечным. В этом смысле богатые мало чем отличались от неимущих. Отношение к тем, кто помогал вернуть здоровье, формировала только культура, а не содержимое бумажника. Но Катя с недужными теперь почти не общалась. Она истово служила хирургу, готовя операционную к священнодействию и вкладывая в его руку нужный инструмент. Такое участие в исцелении оказалось как раз по ней.