Сирена в котелке - Стефан Вехецкий

обвинили Веха в «загрязнении» литературного языка, в «дурном влиянии» на молодежь и прочих смеотных грехах. Обвинения эти были совершенно лишены оснований. Вех никогда не загрязнял языка, он лишь комически обогащал его.

Нападкам на Веха был положен конец, когда в 1937 году Польская литературная академия увенчала его Серебряным Лавром. Этот факт был тем знаменательнее, что в ранг классиков был возведен юморист, да еще при жизни, что редко случалось даже с писателями более серьезных жанров.

После установления в Польше народной власти популярность Веха значительно выросла. В 1955 году он получает литературную премию города Варшавы. За двадцать последних лет вышли из печати двадцать сборников его юмористических рассказов и фельетонов. Значительно увеличился тираж его книг. Критики стали посвящать статьи анализу природы комического в его произведениях. Некоторая часть критиков утверждала, что комическое начало в творчестве Веха заложено исключительно в своеобразном языке. Другие оспаривали это положение.

Интересный эксперимент произвел литературный критик 3. Лихняк в журнале «Творчество». Решив доказать, что в фельетонах Веха юмором наличествует и ситуационный, наравне с языковым юмором наличествует и ситуационный, он изложил содержание одного из фельетонов своими словами. Язык изменился, а фельетон остался смешным.

Впрочем, это доказательство не умалило главного достоинства веховского юмора — его языковых особенностей. На этот счет критик Матушевский в газете «Тыгодник культуральный» справедливо замечает:

«Несомненно, однако, что перевес на стороне языкового комизма. Без него не было бы Веха, как литературного явления».

Веха иногда называют «польским Зощенко». На этом основании его рассказы переводят на русский язык «под Зощенко». Это серьезная ошибка. Зощенко представлял нам, допустим, галерею московских обывателей эпохи нэпа со всеми типичными для них особенностями, национальными и социальными. Обыватели Веха — это варшавяне до мозга костей, у них свой, только варшавянам свойственный диалект и свои социальные воззрения. Напоминают друг друга Вех и Зощенко только, пожалуй, кругом тем — городских, бытовых, но не больше. Во всех остальных чертах они совершенно различны и самобытны.

Еще одна особенность Веха, на которую обращаешь внимание, читая его рассказы: почти все его герои — обыватели, и почти у всех у них свои обывательские обиды, но автор, хотя и говорит их языком, никогда не становится с ними в один ряд. Высмеивая их от их же собственного лица (почти все рассказы ведутся от имени Валерия Печенки), Вех противопоставляет своим героям новую, светлую жизнь в Народной Польше. Причем это противопоставление нигде, ни единым словом не подчеркивается автором, оно возникает само по себе, как протест против мещанства, обывательщины, рутинерства… И поэтому фельетоны Веха светлы, оптимистичны. Он обладает редчайшим талантом прославлять новое смехом над старым. Кристаллическим смехом, очищенным от дидактики, смехом без перста указующего.

Видимо, в этом и заключается секрет популярности Веха в Польше. Надо думать что эти завидные особенности веховского юмора будут по достоинству оценены советскими читателями.

⠀⠀ ⠀⠀

*⠀ *⠀ *

⠀⠀ ⠀⠀

Прежде чем писать это предисловие, я обратился к Веху с несколькими вопросами о его жизни и творчестве. Характер юмориста сказался и здесь. Ответы оказались настолько веховскими, что я решил привести их в нетронутом виде, изложив их в форме интервью.

Это в какой-то мере поможет читателям познакомиться с юмористом Вехом еще до того, как они приступят к чтению его рассказов.

Мой первый вопрос был традиционный:

— Скажите, товарищ Вех, где и когда вы родились?

— Родился я значительно раньше, чем я теперь бы этого желал. Географический пункт моего рождения имел решающее влияние на все мое творчество, а особенно на язык моих персонажей. Дело в том, что моя колыбелька находилась в районе Керцеляка. Это был, по нынешним понятиям, самый большой варшавский универмаг. Только у него не было крыши. Прилавки, будки, ларьки стояли на свежем воздухе. Сюда сходились люди из всех районов старой Варшавы с целью так называемого мелкотоварного обмена. Здесь сливались в один диалект говоры разных варшавских районов. Это был гигантский базар, называвшийся площадью Керцелего, а сокращенно — Керцеляк.

Именно на этом Керцеляке, бегая между лотками еще совсем не лысым отроком, я встречался с прототипами моих будущих героев — таких, как пан Печенка, пани Геня, шурин Пекутощак, пан Печурка, дядя Змейка и т. д. Мне навсегда запомнился безмерно красочный язык этих оригинальных типов.

— Может, вы расскажете, как все это вы использовали в дальнейшей работе?

— Все это пригодилось мне уже в первые годы моей журналистской деятельности, когда молодым репортером я был направлен в мировой суд. Произошло это случайно: мой старший коллега, который обычно давал судебные репортажи, однажды упился, как говорят в Варшаве, «в чернозем» и по ошибке вместо трамвая, шедшего на Прагу, где он жил, сел в поезд, следовавший в Краков. Там он и, остался навсегда, а мне пришлось заменить его в суде.

Здесь я познакомился с героинями многочисленных скандалов, увидел напомаженных господ в черных костюмах и желтых перчатках. В упорных боях за правосудие они произносили пламенные речи, начинавшиеся часто, с подобных витиеватых обращений: «Высокая процедура, я имею честь…» или «Прошу наивысший параграф…» Эти речи были кладезем цветистых оборотов и необычайно метких лапидарных определенпй. Эти типы были живым дополнением к персонажам, запомнившимся еще с Керцеляка.

— Как ваши герои стали вести себя в фельетонах, после установления в Польше народной власти?

— После войны мои герои перестали ходить по судам. Так, например, пан Печенка, его родные и друзья стали высказываться больше на бытовые темы дня. Из этих фельетонов, печатавшихся, чаще всего в варшавской газете «Экспресс вечорны», собралось около тридцати книжек. В связи с этим я имел постоянные неприятности: дело в том, что мои книжки, как правило, выходили в начале года, а тиражи у них были сравнительно небольшие, книжки мгновенно исчезали не только с полок, но даже из-под полы, и когда наступали майские книжные базары, мне нечего было надписывать любителям автографов.

Доходило иногда до того, что, появляясь на книжном базаре с пустыми руками, я, чтобы не ударить, лицом в грязь перед товарищами, вынужден был делать свои посвящения на книгах старших коллег, как, например, Сенкевича, Пруса, Кращевского. Раз я расписался даже на «Одиссее» Гомера. Но самое худшее случилось со мной в прошлом году: я вынужден был дать автограф на «Атласе ядовитых грибов». На будущем книжном базаре я надеюсь оказаться в лучшем положении, так как моя новая книжка «Печенка по-варшавски» выходит значительно большим тиражом. Правда, я побаиваюсь, что этот сборник моих новых фельетонов некоторые читательницы примут за поваренную книгу. Впрочем, может, это и к лучшему, ведь поваренные книги всегда