Дневники. Мир или правда - Екатерина Александровна Балабан

И в самом деле ничего. Кроме правды, вместо мира!

Я понимала, что не смогу свернуть взрослого мужчину с его пути. Слишком мало у Лисенка силенок для Серого волка! Да и надо ли, сворачивать в самом деле? Кто я такая, чтобы указывать ему как жить? Если маме все равно, зачем мне такие переживания?

Мы помолчали, думая каждый о своем. Буря постепенно гасла внутри, успокоенная неизбежностью.

— Ты их любишь? — спросила я через время, кажется уже безо всякого волнения, — Свою жену и сына?

— Они моя семья. Я их люблю. Как же иначе?

— А маму? Тоже любишь?

Он опять нахмурился. Ему не нравились вопросы и объясняться с подростком-максималисткой — сложно.

— Люблю! Конечно люблю.

Прозвучало это — не очень! Как-то вымученно, без воодушевления. Будь я Станиславским, сказала бы «Не верю»! Но я не сказала, потому что не Станиславский, а глупая девчонка, уставшая спорить и плакать.

Мы больше не говорили об этом. Совсем. Наш разговор так и завершился его сомнительным признанием и каким-то странным взглядом, который он бросил на меня напоследок.

С тех пор прошла целая вечность. Время! Я уже говорила, что оно невозможно изменчивое, растяжимое или схлопывающееся, летящее или бесконечно тянущееся. Несколько месяцев подряд Серый Волк, Сережа, продолжал у нас бывать, мы вместе ездили на дачу, собирали грибы в осеннем лесу, потом устраивали лыжные прогулки. Для мамы и Таси ничего не поменялось. Они принимали его как всегда легко и радостно, словно он жил только для них. Но ведь не только! Я помнила о его жене, которая на самом деле больше ни разу не позвонила, и о его маленьком сыне. Я помнила — а мама с Тасей и не думали никогда. Им так было удобно. Им было все равно. Хотя Тася все-таки не с счет!

Однажды случилась новая беда, перечеркнувшая все старые переживания. Беда не для нас, для всех. Вообще для всех на Земле. Люди надели маски и перестали общаться друг с другом. Больницы заполнились странными больными, умирающими слишком быстро, и никто не знал, как избавиться от безумия, куда сбежать.

Два года красных линий и изоляции убили что-то правильное, отняли радость и свет. Страх смерти, заставлял шарахаться от больных соседей, изгонять из транспорта и из магазинов людей с открытыми лицами. Разваливались семьи, разбегались в стороны родные люди. Закрылись театры, кинотеатры; учебные заведения обучали через приложения. Многое не поддавалось никакому объяснению, раздражало, вызывало вопросы, изумление.

Мама и Сережа пропадали на работе неделями, приходили уставшими, злыми, говорили урывками даже друг с другом. Что-то у них разладилось. Я не понимала в чем причина, но они постоянно спорили, доказывая друг другу разное, не соглашались и расходились в стороны. Оба перестали петь и улыбаться. Сережа начал слишком много курить, бывал у нас все реже.

Как-то рано утром я возвращалась с утренней пробежки, а Сережа выходил из нашего подъезда, хмурый, небрежно одетый. Длинный шарф, который он прежде щегольски наматывал себе на шею, висел кое-как, доставая концами земли. Увидел меня, остановился, попытался изобразить улыбку, но вышло у него плохо.

— Привет, Лисенок!

— Привет Серый Волк!

Я вздохнула, волк выглядел подранным собаками, жаждущим укрытия и тишины.

— Скажи! Что важнее, мир или правда? — задал он тот же вопрос, который задавал однажды при других обстоятельствах.

— Мир! — ответила я нисколько не задумавшись, — Мир всегда важнее.

Он усмехнулся, услышав ответ. Прежде я говорила другое. Он запомнил, но никак не прокомментировал. Реальность изменилась, я выросла и чувствовала иначе.

— Вот, и я думал, что мир важнее, — сказал он, — Но выходит… Никак не выходит.

Мы постояли рядом. Он не объяснялся, но я и так поняла, что это про него и про маму. А может и еще про что-нибудь такое, что последнее время постоянно витало вокруг нас невысказанным или высказанным слишком резко, вопреки… Он спросил меня про учебу, про друзей, про особенности удаленного общения, я ответила, разглядывая его с удивлением. Что-то было в нем далекое, словно не он, а его отражение говорило со мной. Поинтересовалась как дела у его сына и жены. Он неопределенно пожал плечами.

— Идут дела.

Поднял лицо к небу, к холодным сентябрьским облакам и неожиданно улыбнулся.

— А небо все такое же, синее. Надо же! Даже сквозь облака. Никогда не меняется, — оглянулся на меня, — Вот и ты не меняйся, никогда. Слышишь?

Странный какой. Почему же небо не меняется, если все время разное? Я ждала продолжения, объяснений, но он только потрепал меня по отросшим волосам, долго-долго посмотрел в глаза и бросив ласково: «Прости Лисенок», пошел прочь, наконец-то подобрав шарф повыше… Я тогда не поняла, что он не просто так уходит, что я не увижу его больше после этого разговора. Не увижу никогда. Может быть, если бы знала, попыталась остановить, удержать, запретить делать то, что он задумал. Но я ничего не знала и не остановила.

Сережа перестал к нам ходить. Мама восприняла это спокойно, словно так и должно быть.

— У каждого своя жизнь, — отвечала она на мои вопросы, — Ты же сама хотела, чтобы он ушел? Не помнишь уже?

Я помнила, как прогоняла его, полная обиды, как тяготилась его присутствием и знанием о его семье. Помнила их ссоры с мамой, рожденные непониманием и разностью восприятия мира. Еще, я помнила, как он пел под гитару, как смеялся, как смотрел весело с огоньком, как называл Лисенком. Помнила легкость и свет, которые наполняли наш дом, а теперь ушли, вместе с ним. Нет! Они ушли раньше, до него…

Я закончила школу, не выходя из дома. Рассчитывала на шикарный выпускной, но любые массовые мероприятия запретили, и мы с друзьями тайком напились на чьей-то даче, сетуя на глупых взрослых, устроивших полный хаос из жизни. Тася с грехом пополам и с моей помощью перешла в шестой класс.

Я надеялась, что однажды этот хаос завершится победой добра и разума, что мама прекратит жить на работе, что вернется Сережа…

Сережа не вернулся, а Хаос завершился на самом деле. Просто тихо умер, забылся, поглощенный другим, более сильным