Бальзамировщик. Жизнь одного маньяка - Доминик Ногез

Погнавшись за ним, Эглантина вбежала в еще одну приоткрытую дверь. Она оказалась в темной комнате и ощутила легкий сквозняк. Охваченная тревогой (а вдруг в темноте кот что-нибудь разобьет?), она нащупала выключатель, после чего испытала самое глубокое потрясение в своей жизни. Комната была битком набита чучелами животных. На стенах красовались головы оленей и кабанов, на подставках стояли птицы с широко расправленными крыльями — среди них особенно выделялся орел, казалось, вот-вот готовый закогтить вошедшего. Здесь были белки, лиса, волк — и падающие от них тени слегка шевелились из-за того, что сквозняк раскачивал висевшую под потолком лампочку. Различные инструменты, в беспорядке разбросанные на столе, указывали на то, что этот богатый музей естествознания был еще и мастерской. Когда Эглантина заметила на полу среди пляшущих теней несколько крыс и огромную змею, она испустила жуткий вопль. Тут же появился танатопрактик, крайне раздраженный. «Заберите его! Он тут все…» Но он тут же застыл на месте, не окончив фразу, оттого что кот юркнул у него между ног и выбежал в коридор. Наконец Эглантине удалось ухватить кота — как раз в тот момент, когда он уже собирался нырнуть в огромный ящик, из которого торчала солома.

От облегчения, что кот наконец-то пойман, или потому, что Эглантина напустила на себя смущенный вид, но, так или иначе, мсье Леонар не слишком на нее рассердился. Несколькими днями позже мы оба встретили его у входа в дом, и он улыбнулся Эглантине достаточно приветливо, чтобы она рискнула в ответ произнести несколько любезностей, а заодно представить меня ему. Вот так я впервые увидел изможденное и несколько необычное лицо того, кого мы не замедлили меж собой окрестить «Бальзамировщиком», — лицо, в котором меня прежде всего поразил пристальный гипнотизирующий взгляд черных глаз. Тем не менее я не смог точно определить его происхождение — бургундец? или вообще румын? — слыша его раскатистое «р», когда он заверил меня, что «ррад познакомиться».

В следующий раз я столкнулся с мсье Леонаром у моего дантиста: он как раз выходил, когда я пришел. Его лицо показалось мне еще более бледным, чем в прошлый раз; он выглядел как-то странно и не ответил на мое приветствие. Я ходил к этому дантисту не так давно и выбрал его исключительно по причине близкого местонахождения. Он казался мне ничем не хуже других — разве что постоянно жевал жвачку и имел отвратительную манеру переговариваться со своей помощницей через голову пациента, при этом не слишком-то деликатно орудуя в глубинах его ротовой полости. В лучшем случае это были распоряжения технического характера, более или менее зашифрованные от непосвященных: «Жозетт, приготовьте SC-15 для двадцать седьмого!» или: «Сейчас нужно сделать ему легкую анестезию, чтобы получить отпечаточек… Хорошо… Э-ээ, нет, нехорошо! Там пузырек… Все сначала, Жозетт!» В худшем — впечатления от поездки в Испанию. Словно пациента здесь вообще не было — или, по крайней мере, был лишь один его рот. Когда Жозетт отлучалась, чтобы ответить на телефонный звонок или впустить пациента, звонившего в дверь, мсье Азулей, несомненно испытывавший маниакальный страх перед тишиной, принимался насвистывать самым немелодичным образом. В довершение ко всему он продолжал терять волосы — порой роняя их прямо на вас, — хотя и без того уже был наполовину лысым.

Вот почему, когда однажды вечером мсье Леонар, который вошел в холл сразу вслед за мной, чего я не заметил, вдруг спросил меня, «как там все прошло у доктора Азулея», я чуть не подпрыгнул, но потом не остался в долгу и отпустил несколько колкостей в адрес доктора — любителя посвистеть. К моему величайшему удивлению, Бальзамировщик оказался гораздо более придирчивым. По его мнению, Азулей был жадным и непрофессиональным проходимцем: если вы придете к нему с одной-единственной дыркой в зубе, он тут же найдет у вас еще с десяток дырок, о которых вы и не подозреваете и которых, скорее всего, на самом деле нет и в помине; и хорошо, если в придачу он в коренном зубе, который достаточно всего лишь как следует запломбировать, чтобы привести в порядок, не удалит вам нерв — в течение бесконечных сеансов, столь же коротких, сколь и бесполезных, — да еще поставит пломбу из фарфора, который служба социального страхования не оплачивает.

Не знаю, насколько справедливы были упреки мсье Леонара; во всяком случае, в следующее воскресенье, без четверти двенадцать утра, он появился с повязкой на щеке, возвращаясь домой, скорее всего с рынка, с большой плетеной кошелкой.

Я был во дворе — накачивал шину на заднем колесе велосипеда Эглантины. Накануне мы решили устроить пикник на берегу Йонны. Но прежде нужно было заехать за ее сестрой к ее родителям, жившим возле парка Поля Берта. Прюн должна была нас ждать у садовой калитки. Разумеется, она опаздывала. Эглантина не слишком жаждала видеть остальное семейство; но делать было нечего. Она зашла во двор и позвонила у входной двери. Никто не открыл. Но дверь оказалась не запертой, и Эглантина вошла. Вскоре до меня донеслись обрывки разговора на повышенных тонах, и она выбежала на улицу, разъяренная как фурия.

— Она даже еще с постели не встала!

— Ладно, — сказал я, — поехали без нее.

— Не получится. Родители уже уехали обедать в Санс. Они оставили мне записку, что рассчитывают на меня. Пошли, подождем ее в доме.

Я поставил наши велосипеды во дворе и, войдя в дом, устроился на диване в гостиной — широком пухлом диване с темно-зеленой обивкой, стоявшем напротив телевизора, накрытого вышитой салфеткой. На низком столике были разбросаны книги, одна из которых — том Бернара-Анри Леви[3]— была дочитана до тринадцатой страницы, и всевозможные журналы. Эглантина поднялась наверх, чтобы поторопить сестру, которая принимала ванну. Потом снова спустилась, с обреченным видом уселась рядом со мной на диван и стала перелистывать «Вуаси». И вдруг замерла, наткнувшись на цветную иллюстрацию:

— Смотри-ка! Бегбедер![4]А я раньше думала, что он диск-жокей!

В этот момент вошла Прюн. Последние полгода я ее не видел и теперь едва узнал. Ее груди под розовой футболкой были так четко очерчены, что казалось — никакой футболки и вовсе нет. Прическа у нее была, как у Бриджит Бардо в молодости, глаза подведены. Словом, женщина в миниатюре. Она сделала в мою сторону движение губами, изображая поцелуй, — быстро, не сказав ни слова и даже не улыбнувшись, чисто автоматически. Мы и опомниться не успели, как она уже выбежала на улицу. Выкатив свой велосипед и обнаружив, что шина на заднем колесе полностью сдулась, Прюн выплюнула ругательство, которое я не ожидал услышать из такого хорошенького ротика, и отпустила велосипед. Он тут же рухнул, едва не задев ногу Эглантины. Я поспешил достать свой насос и накачать шину, пока они снова не поругались.

Вскоре мы, все втроем, друг за другом, выехали со двора и довольно быстро миновали бульвар Волабелль, потом улицу Арбр-Сек, проехали по аллеям городского парка и, наконец, выехали на берег Йонны, где в это летнее утро было очень красиво и свежо. Первую пару километров мы проехали, держась вплотную друг за другом, потом Прюн стала отставать, и пришлось ее дожидаться. Но почти сразу же она снова отстала. Потом вдруг неожиданно вырвалась вперед. Мне пришлось налечь на педали перед мостом Во, чтобы окликнуть ее и остановить. Мы с Эглантиной приметили одно хорошее местечко недалеко от шлюза. Прюн намерилась было продолжить путь в одиночестве, но съестные припасы были у Эглантины, а термосы с холодной водой — у меня; так что она все же сочла за лучшее вернуться. Мы расположились на берегу возле самой воды, на неком подобии островка, куда перебрались по шаткому подвесному мостику. Обе сестрицы слегка поцапались за поеданием груш и сыра (точнее, савойского сыра и «тирамису», из которых Прюн, до этого лишь нехотя клевавшая еду, слопала почти три четверти, к великому возмущению старшей). Если не считать этой перебранки, Прюн почти все время молчала, отвечая лишь односложным бормотанием или вообще ничем на мои дежурные вопросы об учебе («И как тебе твой лицей?», «Продолжаешь учить греческий?», «А с математикой все в порядке?»). Но потом жара и выпитое ледяное шабли отрицательно сказались на моих способностях к общению, и я задремал в тени березы, каким-то чудом выросшей здесь.