Бальзамировщик. Жизнь одного маньяка - Доминик Ногез

Я загодя прибыл в «Таверну» мэтра Кантера, где мы назначили встречу. Народу там было немного. Я нашел уголок подальше от всех, чтобы нам не слишком мешали и на диктофон не записывался лишний шум. Я заказал томатный сок и от скуки принялся его потягивать. Если не считать списка вопросов и нескольких строк воспоминаний Эглантины о Гиньоле,[20]читать мне было нечего. Клиент запаздывал.

И вдруг до меня дошло, что здесь есть еще один зал — со своего места я видел только вход в него, рядом с лестницей, ведущей к туалетам. Вначале оттуда доносился лишь шум передвигаемых стульев, затем, после паузы, голос молодого человека, потом неожиданно послышался вопрос, заданный другим, женским голосом и вызвавший взрыв смеха. Вскоре я понял, что там собрался какой-то литературный кружок, они читали и обсуждали свои произведения. Мало-помалу я насчитал семь голосов, и все были достаточно молодые: три женских, четыре мужских. Один из молодых людей говорил чаще и громче остальных, с неизменным радостным возбуждением — его фразы прерывались или заканчивались негромким, но заразительным смехом. Его отточенная манера произносить «о» и «а», точность и изысканность выражений выдавали в нем человека из хорошей семьи.

Спор, довольно оживленный, шел, кажется, о терминах какого-то манифеста или прокламации. Говорили о литературе, о романах, о писателях.

— Смотрите, что получается, — сказал кто-то.

После короткой паузы одна из девушек стала читать с легким итальянским акцентом:

— «Уже и осень…»

Выходец из приличной семьи тут же перебил ее взрывом смеха:

— Никто не догадается, что это Рембо,[21]если не поставить кавычки!

— «Литературный урожай, — продолжала читать молодая женщина, — обещает немало новинок, которые, судя по всему, окажутся пустышками. Книжные магазины снова будут ломиться от столь же многочисленной, сколь и убогой коровьей жвачки — отрыжки неизменных посредственных буржуазных романов».

По поводу «коровьей жвачки» вспыхнула бурная дискуссия — ее предлагалось заменить на «хлам», «макулатуру» и «дребедень». Однако это выражение все же оставили, после того как юный насмешник объявил, что ему нравится «трогательный сельский колорит», который оно в себе содержит.

«Ущерб, нанесенный обществу и природной среде, одинаково велик, — продолжал голос с итальянским акцентом. — «Боваризм»,[22]сентиментальные иллюзии, неудержимое стремление к бунтарству или цинизму, похотливые или откровенно „мастурбационные“ сочинения, призывы к распущенности и разврату — все это отнимает время, которое могло быть использовано ради здоровых физических усилий. Не говоря уже о том, что любая книга, опубликованная тиражом даже всего в тысячу экземпляров, — это одно погибшее дерево».

Наступило довольно долгое молчание, затем раздался все тот же насмешливый голос:

— Мы еще слишком снисходительны к этим паразитам! Они представляют собой некую социальную группу, чье «эго» лезет из всех щелей, — они скоро лопнут, потому что оно их разорвет в клочья!

— Вот и пусть разорвет! — возмущенно заявил кто-то.

— К станку их! — поддержал еще один.

— Это язвы на теле общества! — резко добавила другая молодая женщина. — Тщеславные, самовлюбленные, и каждый считает, что он — пуп земли!

— И глупы, как пупы! — фыркнул третий.

— У их «эго» — слоновья болезнь!

— Эксгибиционисты! На все готовы, чтобы попасть в телевизор и продемонстрировать всем свои пропитые рожи — или гладенькие физиономии примерных учеников!

— Или второгодников. (Смех.)

— К тому же бесцеремонные! Шпионят за всеми, а потом сочиняют всякие гнусные «интимные дневники»! Консьержки человечества!

— Да, все эти господа «Я-ничего-не-умею», «Все-что-я-могу-это-писать»… Господа Неумехи!

— К тому же параноики, которые видят повсюду заговоры против себя! Если их книжки не продаются — это вина издателя, художника-оформителя, корректора, пресс-атташе, рекламщиков, критиков, книгопродавцов, солнца и луны… читателей, наконец!

— «Этих сволочных читателей», — иронически вставил кто-то.

— Носятся со своими книжонками, как курица с яйцом! Готовы удавиться за литературную премию, готовы целыми часами столбом стоять на книжных ярмарках возле своих стендов, чтобы продать пару экземпляров, как рыночные торговцы: «Свежая зелень!» Продавцы развесистой клюквы!

— В одной руке держит перо, другой — пересчитывает деньги!

Потом снова послышался грохот отодвигаемого стула — один из молодых людей сказал, что «должен идти».

Он распрощался с остальными и вот-вот должен был появиться. Я сделал вид, что углубился в свой вопросник, сам же краешком глаза следил за дверью. Молодой человек, прошедший мимо меня, был одет настолько необычно, что казался составленным из двух разных частей, как кентавр: внизу — спортивные брюки и кроссовки, вверху — блейзер, белая рубашка и галстук-бабочка. В руке у него был… красный мотоциклетный шлем! Я тут же вспомнил рассказ Эглантины. Сперва я решил проследить за ним, но сейчас было только двадцать минут восьмого — актер из театра марионеток еще мог явиться на встречу. К тому же где мне было догнать этого молодого человека, мотоцикл которого уже тарахтел на другой стороне улицы, тогда как я даже не успел жестом подозвать официанта? Но, во всяком случае, я смог убедиться, что мотоциклист и насмешливый молодой человек не одно и то же лицо — последний как раз в этот момент среди общего веселья энергично заявил:

— Итак, мы будем называться СОЛ — Союз по очищению литературы! Нужно истребить всех этих крыс — символически, разумеется! Для начала нужно установить квоты на публикации. Нужно уведомить их, что они имеют право публиковать лишь ограниченное количество своей хренотени! И затем понемногу выморить их. Не больше одной книги в пять лет. Потом — в десять.

— Слишком много писателей развелось! — пренебрежительно заявила женщина с итальянским акцентом. — Нужно задавить в людях подобные стремления, иссушить их источник.

— Книги — это дети, которых у них не должно быть: прервем их беременность! — заявил еще один молодой человек с южным акцентом.

— Да, но как? — спросила итальянка.