Бальзамировщик. Жизнь одного маньяка - Доминик Ногез

— Я-то думал, он живет один, — вполголоса произнес я, снова ложась рядом с Эглантиной, которую разбудил шум.

— Кто?

— Любитель кошек.

Она не поняла, о ком речь, а впрочем, ей было не до того: зуб не давал ей покоя, и она спросила, есть ли где-нибудь поблизости дантист, принимающий круглосуточно.

— Здесь, у нас? Да ты шутишь!

Пришлось пообещать, что завтра по пути в комиссариат мы зайдем к доктору Азулею. После этого Эглантина снова попыталась заснуть. Она еще немного постонала, отвернувшись от меня и уткнувшись лицом в подушку. Пару минут спустя я услышал, как резко хлопнула дверь дома напротив, а потом погрузился в зыбучие пески сна.

Я ждал Эглантину, сидя за рулем ее машины, поскольку перед домом Азулея стоянка была запрещена. Мне едва хватило времени, чтобы прочитать первую страницу «Йоннского республиканца» (на что обычно хватало всего нескольких минут, если не секунд), как она появилась снова с листком бумаги в руке:

— Его нет. Я звонила, потом стучала, потому что по идее он должен был быть на месте — по понедельникам он принимает с девяти утра. Никакого ответа. Потом сосед мне сказал, что у него не было приема последние три дня. Он дал мне адрес другого дантиста, на улице Мишле.

Ничего не оставалось делать, как отправиться туда. Это оказалось совсем рядом, в доме 24. Эглантина вышла через три четверти часа, немного заторможенная (мсье Кусто не пожалел заморозки). Так что, когда мы оказались в полицейском управлении и почти сразу же были допущены в кабинет комиссара Клюзо, говорить пришлось мне. Если не считать дружеской улыбки в знак того, что он меня вспомнил, и приветливого «дорогой мсье Ренье» — что, впрочем, он произнес довольно небрежно, — мой собеседник слушал меня настолько рассеянно, что я невольно спрашивал себя, не задремал ли он.

Однако это было обманчивое впечатление: послушав в течение трех-четырех минут мой путаный рассказ, в котором я пытался восстановить хронику событий, начиная с неожиданно оборвавшегося пикника и заканчивая требованием выкупа, комиссар внезапно прервал меня, протянув ко мне руку поверх стола:

— Фото?

Я обернулся к Эглантине, и она посмотрела на меня тем же взглядом, что и я на нее, — растерянным и раздраженным одновременно. Мы оба забыли о той вещи, которая имеет первостепенное значение в подобных обстоятельствах: четком и наиболее соответствующем реальности изображении пропавшего человека.

Спустя несколько секунд я с трудом выдавил пару фраз, чтобы извиниться за нашу рассеянность, и, обратившись к Эглантине, сказал, что нам нужно вернуться к ее родителям за фотографией.

— Я поеду с вами, — сказал комиссар, резко поднимаясь. — Нужно будет записать ваши показания. Жозеф! — закричал он, обращаясь к рыжему малому, который дремал за конторкой. — Соедините меня с судьей Дессейном!

В машине, пожевывая «Тоскану», кончик которой ему все никак не удавалось зажечь, Клюзо спросил, как там моя работа. Я подумал, что он хочет прочитать репортаж, который я о нем написал. Оказалось, нет — он просто хотел порекомендовать мне других подходящих кандидатов для интервью. «Но только не какая-нибудь городская знаменитость — ни в коем разе! Лучше всего кто-нибудь, кто хорошо знает город, всю его подноготную, так сказать!»

Он хохотнул и после некоторого молчания, нарушаемого лишь попыхиванием его сигары, уверенно заявил:

— Лазур, смотритель кладбища Сен-Аматр.

У дома родителей Эглантины мы вышли, но сама она, извинившись, сказала, что ей пора на работу: она и так уже опаздывает.

— Чем она занимается, ваша подружка? — спросил Клюзо, когда мы переходили улицу Пюи-де-Дам.

— Работает в мэрии, в отделе культуры.

— Она симпатичная.

Одурманенная анестезией, Эглантина почти не раскрывала рта. Так что, надо полагать, Клюзо ограничился чисто внешним впечатлением о ней.

Из-за облаков неожиданно выглянуло солнце, и в его лучах фасад дома, окаймленный первоцветами, показался очень живописным. Один луч упал прямо на комиссара, и я заметил, что волосы у него крашеные.

Открыла нам мадам Дюперрон. Она была страшно взволнована. Киднепперы только что звонили снова. К великому сожалению, мужа не было дома — он был на школьном совете. Она не знала, что отвечать. Они хамили ей, называя «мамашей» и даже «цаплей».

— Цаплей? — хором спросили мы с комиссаром.

Она прикусила губу, очевидно жалея, что проговорилась. Пришлось долго настаивать, прежде чем она созналась, что таково ее прозвище среди учеников лицея Жака Амьо. А почему именно Цапля? Она покраснела и притворилась, что ей об этом ничего неизвестно.

— Что ж, придется навестить директора лицея, — пробормотал себе под нос комиссар.

Он не казался чересчур обеспокоенным. Без сомнения, это было внутреннее дело, произошедшее в стенах лицея. Он спросил мадам Дюперрон, есть ли у нее школьные фотографии дочери. Когда она ушла на второй этаж, чтобы поискать, зазвонил телефон. Комиссар не колеблясь схватил трубку и стал слушать, ничего не говоря. Через несколько секунд он положил трубку на место:

— Любители.

Мадам Дюперрон вернулась с фотографиями в руках.

— Выкуп в пять тысяч евро? Любители! — повторил комиссар. — Как, когда и где они хотели его получить?

— Но как раз этого они и не сказали! Они еще перезвонят.

Мне показалось, что Клюзо не изучает фотографии, а скорее рассматривает ради удовольствия. Должно быть, он был близорук: самую большую фотографию держал буквально в десяти сантиметрах от глаз.

— Да, я с ней знаком… Прюн, — наконец произнес он. — Название «Филлоксера» вам ни о чем не говорит?

— Это бар, — вполголоса произнес я, чтобы положить конец подробным объяснениям профессора словесности о болезнях виноградной лозы.

Нет, никогда, совершенно точно — никогда, бедная женщина не слышала разговоров об этом заведении. Комиссар также спросил, давали ли мы объявление в газете об исчезновении Прюн. Нет. Стоило бы это сделать, сказал он.

— Поместить большое фото — вот это, например, — предложил он, протягивая мне большую фотографию анфас. Это может помочь в сборе информации и внушит страх мелким засранцам, которые замутили эту бодягу.

Я как раз должен был встретиться за завтраком с Филибером из «Йоннского республиканца», так что эту миссию возложили на меня.

— Я вас отвезу, — пообещал комиссар, вызвав свою машину по мобильному. — А вы, мадам, оставайтесь у телефона. Когда они перезвонят, говорите с ними спокойно и как можно дольше. Мы их засечем. Малейшая деталь может иметь значение. Думаю, даже при небольшом везении нам удастся поймать их довольно быстро, тем более что они, кажется, полные придурки.

Машина с полицейскими номерами прибыла довольно быстро и, мигая красными огнями, доставила нас по Парижской улице к круглой площади, на которой комиссар меня высадил. Сам он собирался ехать в лицей. Я пешком дошел до редакции «Йоннского республиканца» — по улице Мигрени, чье название, наряду с переулком Господа Милостивого в Арс-ан-Ре, улицей Трех Лиц (сплошь состоящей из лестниц) в Малосене и Комической улицей в недалеко расположенном Сомюре, всегда казалось мне одним из самых очаровательных (и самых загадочных), какие я только знал.