Война и мир. Том 3-4 - Лев Толстой

Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал егостарый знакомый масон — граф Вилларский, — тот самый, который вводил его в ложув 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения вОрловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственнойчасти.

Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не былкоротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости,которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларскийскучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и содинаковыми, как он полагал, интересами.

Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьерочень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, вапатию и эгоизм.

— Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, моймилый. ] — говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее сПьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя наВилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он самочень недавно был такой же.

Вилларский был женат, семейный человек, занятый и деламиимения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха вжизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи.Военные, административные, политические, масонские соображения постояннопоглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждаяего, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на этостранное, столь знакомое ему явление.

В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, совсеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта,заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждогочеловека думать, чувствовать и смотреть на вещи по-своему; признаниеневозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждогочеловека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основуучастия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенноепротиворечие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывалов нем насмешливую и кроткую улыбку.

В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал,что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежныйвопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек,подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья.«Дать или не дать?» — спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другомуеще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этихпредположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было чтодавать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе,касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой— иначе.

Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этихвопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, покаким-то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего ненужно делать.

Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; нотеперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первымприложением этого нового судьи была для него просьба пленного французскогополковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и подконец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячифранков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказалему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалосьнеразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, чтонеобходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставитьитальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новымдоказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела былоего решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлениимосковских домов и дач.

В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьерсделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, поучету главно-управляющего, около двух миллионов.

Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьерурасчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся,но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, кчему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домови подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего неприносили.

— Да, да, это правда, — сказал Пьер, весело улыбаясь. — Да,да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.

Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал проположение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновлениядома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьерполучил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмахговорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему плануправляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены истроиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, чтоэто надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Ноэто было надо; он это чувствовал.

Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.

Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орлечувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия,очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще болееусилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Вселица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне — все имели для негоновый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося набедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радостьПьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучуюсилу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживалажизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскомуи, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшеесредство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостноулыбался, слушая его.