Собрание сочинений - Лидия Сандгрен

все студенты ушли на каникулы, семестр закончился несколько недель назад, и огромное здание было безлюдным. Редкие посетители ходили вдоль стеллажей осторожно и тихо, как и положено в библиотеке. Всё здесь осталось прежним, кроме Ракели.

«Её» привычное место оказалось свободным. Она включила компьютер, положила на стол словарь и раскрыла Ein Jahr. Книга пришла в плачевное состояние – переплёт разваливался, мятая обложка покрылась пятнами от кофейных чашек, – но оставалось перевести всего страницу. Полароидный снимок, выпавший из папиной парижской карты, Ракель использовала в виде закладки.

– Сколько это займёт времени? – перегнувшись через перила, Элис рассматривал библиотечный холл.

– Час или чуть больше.

– Я успею в центр?

– Что ты там собираешься делать?

– Не знаю. Просто погуляю. Я же здесь никогда раньше не был.

Он ушёл, она осталась одна. С текстом никаких особых проблем у неё не было. К этому моменту голос Филипа Франке стал настолько знакомым, что подчас казался ей её собственным, а последние строчки романа и вовсе складывались как будто под действием неведомой силы за пределами её сознания. Вполне возможно, она заглушила голос автора собственным, но сама она определить это не могла. Текст обязательно должен посмотреть профессиональный переводчик и сделать замечания. Но всё это потом. А сейчас она сделала всё что могла. У собственных возможностей существуют границы, и лучше просто максимально хорошо закончить работу, чем бесконечно стремиться к идеалу. Тот, кто отдаёт жизнь незаконченным великим проектам, одной ногой стоит в царстве мёртвых.

В кошельке обнаружилась старая карточка для принтера, и Ракель положила на неё пятьдесят евро в ближайшем банкомате. Копировальный аппарат зажужжал и начал выгружать страницы. Она села на пол спиной к нему.

Когда он остановится, она встанет и пойдёт на встречу с матерью. Но что может сказать Сесилия в ответ на все её вопросы? Она же предпочла молчать, вместе с Мартином, Фредерикой и Филипом Франке. Мне нечего сказать. Да и кому вообще известна правда о самом себе? У всех есть слепые пятна и тёмные континенты. В лучшем случае можно попытаться собрать осколки: даты, годы и всё то прочее, что не вызывает сомнений. Хронология, как сказала бы учёный Сесилия Берг, занимает центральное положение. Когда события выстраиваются в верной последовательности и периодичности, что-то начинает происходить с подвижными завихрениями прошлого. Явления и впечатления вневременного космоса обретают устойчивость и связи. Вырисовывается узор. Однако не факт, что тот ясный взгляд, каким Сесилия смотрела на историческую науку, она сможет направить на самое себя. Собрать все части пазла должна Ракель, собрать и отметить самые важные.

В числе важных была, разумеется, и сама Ракель. Ребёнок воспринимает собственное существование как нечто естественное – в детстве весь мир впервые появляется одновременно с тобой, – но из той точки, в которой Ракель находилась сегодня, она могла разглядеть и более мрачные подробности собственного появления на свет. Будущие родители были молоды, даже по меркам восьмидесятых, оба не закончили учёбу, Мартин только что вернулся из Франции, где неизвестно чем занимался. Ребёнок должен был провести в их жизни жёсткую черту. Разделить на «до» и «после». «До» рождения Ракель мир был свободен и открыт, обязательства практически отсутствовали, связи с территорией взрослых были слабыми, и не было ничего невозможного. А «после»… После они оказались связаны обязанностями. Обязанностью обеспечивать материально. Заботиться. Быть рядом.

Вопрос в том, понимали ли это Мартин Берг и Сесилия Викнер заранее, или осознание пришло потом? Скорее всего, второе. Молодости вообще свойственно ввязываться в житейские проекты по глупости, не имея ни малейшего представления об их масштабах. Ракель рассмеялась: мысль о том, что она могла бы забеременеть, звучала странно, и не только с практической или биологической точки зрения. (Интересно, как бы это могло произойти? В библиотеке детей не делают.) Дело в психологии. Она слишком увязла в роли дочери, чтобы открыться чему-то другому. Раз уж на то пошло, то и здесь, среди этих книжных берлинских стеллажей, она оказалась потому, что ищет мать. И всё пришло в движение. А что за этим последует, покажет время.

Но Сесилия-то опрокинулась во взрослую жизнь не по собственной воле и неподготовленной.

– Люди конструируют сюжеты, в которых могут жить, – сказала Фредерика Элису и Ракели вчера на прощание. – Сесилии казалось, что будет только хуже. «Мартин прекрасно о них заботится, – сказала она, когда я однажды усомнилась в том, что ей по-прежнему нужно жить вдали от вас. – Без меня им лучше».

По крайней мере, она последовательна, подумала Ракель. И не суетится. Так что рана, образовавшаяся в сюжете после её исчезновения, – это чистая рана, точный хирургический разрез, заживающий быстрее того, что остаётся, когда тебя искромсали бездумно.

Ход рассуждений Сесилии, при всей его неверности, был не так уж оторван от реальности. В семье Берг она была обязана играть роль родителя, и в конце концов её это сломало. А в мире карьеры она могла жить. Жить среди пособий по немецкой грамматике и греческих словарей. Но всё то прочее, чем все эти годы занимался Мартин? Все эти тысячи пакетов с едой, которые он волочил из магазинов, все встречи с учителями, спланированные каникулы, приготовленные ужины, курсы по вождению, бесконечные напоминания об уроках, авторитарные решения, отстаиваемые вопреки громким протестам и бунтарским настроениям, – вот это вот всё? И постоянное отодвигание в сторону себя самого?

А то, как это случилось, – отдельная история. С множеством параллельных и пересекающихся причин и следствий. Витгенштейн был не вполне не прав, утверждая, что нужно молчать о том, о чём нельзя говорить. То, о чём ты не можешь сказать, можно выразить иначе. Можно сообщить это другими способами, и их превеликое множество.

Но у того, что может знать дочь, должны быть, пожалуй, некие пределы.

Постукивая и жужжа, принтер выдавал страницу за страницей «Года любви». Ракель поднялась и посмотрела на растущую стопку бумаги. Её занимал ответ, но, возможно, важнее был вопрос? Вопрос, который заставил её прекратить библиотечное существование, вытащил её из её замкнутого мирка. Вопрос, который сделал главным ориентиром истину, а саму Ракель переводчицей. Вопрос, который привёл её сюда, где закончится её детство и начнётся жизнь.

Вопрос, который она получила в наследство от Сесилии.

– Ну, супер, – сказал появившийся в условленное время Элис. – Хоть я и не понимаю, зачем тебе понадобилось делать это именно сейчас.

В табачном киоске у метро Ракель купила большой конверт с воздушной защитой. Стопка листов в него отлично поместилась. Крупными буквами Ракель написала на конверте имя отца. Подумала, не стоит ли присовокупить и