Собрание сочинений - Лидия Сандгрен

немного извне, то, да, Мартин готов признать правоту Стефана. Чего-то не хватает, хоть он и не может предположить, чего именно.

– Я думаю, не хватает вас, – сказал Стефан, и ни один мускул на его лице не дрогнул.

– Меня?

Взгляд пожилого мужчины скользил по помещению.

– Есть одна история, – произнёс он, – вы её наверняка знаете, поскольку всю жизнь занимаетесь историями. Суть там вот в чём: живёт себе одинокий и несчастный человек. А потом он кого-то встречает – женщину, соседа, племянника, кого угодно. Возникает любовь или дружба. И эта встреча меняет всё. Герой освобождается от той стоячей печали, которая, собственно, и была его жизнью. Освобождается от собственной истории. Совершает то, на что не отваживался раньше. Справляется с тем, с чем раньше не справился бы. И встреча с этой женщиной, соседом или племянником становится первым шагом к счастью. Начинается новая жизнь. А история кончается.

– Знакомая история, – сказал Мартин.

– С вами она когда-нибудь случалась?

– Нет, – покачал головой Мартин после некоторого раздумья.

– Человек думает, что другой способен измениться, – произнёс Стефан. – Что сила любви устранит изъяны фундамента и всё поправит. Человек думает: со мной у другого всё будет иначе. Со мной он сможет то, чего раньше не мог. Со мной его воля и желания станут иными. Сорок девять лет их направление было неизменным, но я, единственный, выманю его из одиночества, недоверия и этого полуживого существования. – Он развёл руками. – Никто ничему не учится.

– Надежда уходит последней, – произнёс Мартин. – Увы. Густав мной дорожил. И он устал.

Стефан сказал, что часто думает о последней жене Пикассо. Романтики с их неглубоким пониманием природы желания верят, что с ней он обрёл совершенную, подлинную любовь, избавившую его от потребности в новых сексуальных завоеваниях и безумных влюблённостях. Но брак семидесятидвухлетнего Пикассо и двадцатишестилетней Жаклин Рок, продлившийся двенадцать лет, до самой смерти художника, не изменил его ни на миллиметр. Это был старый человек, который всю жизнь с маниакальным исступлением работал и любил, а потом устал. Уставший человек легко становится верным. Густав тоже устал, возможно, по другим причинам. Он разрешил себе погрузиться в жизнь Стефана. Они вместе путешествовали. Играли в теннис. Гуляли в Хэмпстед-Хит. Пили чай и читали. Ходили в музеи. На зиму уезжали в Италию. Пили хорошее вино, но когда Густав решал заказать ещё бутылку, Стефан предлагал пойти домой, в красивую виллу на склоне холма, принадлежащую его другу-архитектору, и Густав на это соглашался, как соглашался на всё прочее. Стефан знал, что внутри у Густава бьёт сильный источник бунтарства, желание вырваться на свободу, разрушить эту уютную тюрьму, и если отнять у Густава эту возможность свободы – какой бы деструктивной она ни была, – он исчезнет. О долгих срывах в Стокгольме он ничего не рассказывал. Периодические запои лучше постоянного пьянства. И Стефан всегда воздерживался от упрёков, когда Густав наконец появлялся после многомесячного отсутствия. И никогда не расспрашивал о том, о чем Густав не хотел рассказывать сам, надеясь, что важное рано или поздно всё равно станет известно.

– Все хотят, чтобы их заметили, – сказал Стефан. – Тот, кто прячется, хочет, чтобы его нашли.

– Вы встречались с Сесилией?

– Никогда.

Мартин вытащил записную книжку.

– У вас одинаковые инициалы. До того, как она вышла замуж, она так подписывала картины: «СВ».

– Я не знал, что она занималась живописью. – Стефан открыто удивился.

– Это было много лет назад. Ещё до того, как мы её узнали.

Возле отеля они остановились попрощаться. Стефан сказал, что хочет где-нибудь прогуляться, и Мартин порекомендовал Трэгордсфоренинген [253] на другом берегу канала.

– Увидимся на похоронах, – произнёс он.

Стефан медлил с уходом.

– Для него это были мгновения благословенного отдыха, – сказал он в конце концов. – Но не любовь всей его жизни.

– Благословенный отдых – это прекрасно. Многие даже на это надеяться не могут.

– Да, согласен.

И, пожав друг другу руки, они разошлись в разные стороны.

* * *

У Лейонтраппан Мартин позвонил Элису. Тот ответил после третьего сигнала. Фоном звучал поезд и вокзальный громкоговоритель.

– Я просто хотел узнать, как там у вас.

– Всё хорошо.

– Что делаете?

– Ничего. Только что поели.

Оба замолчали.

– Как грустно с Густавом, – произнёс Элис. – Как ты себя чувствуешь?

– Нормально.

– Мы приедем, как только сможем. На похороны.

– Спешки нет, занимайтесь своими делами. Привет Ракели.

Вода канала сверкала. Кричали чайки. Свет был слишком ярким. Солнце обхватило его голову тяжёлыми ладонями. Ему нужно высморкаться, но у него нет носовых платков. Он всхлипнул и вытер щёки рукавом рубашки.

44

Городская библиотека Берлина на Потсдамерштрассе открывалась в десять, но желающие занять место в читальном зале должны были прийти заранее. В те дни, когда у Ракели не было занятий в университете, она заводила будильник и при его звуке заставляла себя свесить ноги с кровати. Потом дольше обычного стояла под душем, спешно готовила термос и заваривала кашу, надевала то, что лежало на самом верху груды одежды, тихо, чтобы не разбудить Александра, закрывала входную дверь, неловкими манёврами вывозила велосипед на дорогу с места парковки и ехала на нем через весь Кройцберг. Изо дня в день квартал жил в одном и том же ритме. Народ спешил на работу. Катились потоки машин и велосипедов. Сигналили грузовики, паркующиеся на проезжей части. Просевшие довоенные дома, с фасадами, на высоту человеческого роста покрытыми вывесками и рекламой. Химчистка, аптека. Турбюро, специализирующееся на поездках в Турцию, в окнах всегда полуопущены жалюзи. Две кебабные напротив друг друга – кафе Ахмеда и кафе Метина. Обычно Ракель приходила к библиотеке без пяти девять, пополняя разобщённую компанию ожидающих снаружи завсегдатаев. Когда их впускали, каждый устремлялся к любимому месту, как в стае, где за каждой птицей закреплено определённое положение. Ракель училась до обеда, который съедала в ближайшей фалафельной, после чего ещё на несколько часов возвращалась в библиотеку.

Все на свете считали исключительно благом тот факт, что она столько времени проводит в библиотеке. И поскольку она была общепризнанно способной и дисциплинированной, ей не надо было задумываться, чем и зачем она, собственно, занимается. Библиотека работала семь дней в неделю, и Ракель всегда находилась там. На почтительном расстоянии от мира людей. Когда звонил отец, она рассказывала ему о последнем визите Густава, о немецкой литературной сцене и обо всём прочем, о чём он обычно расспрашивал, пока часы не подтверждали, что их разговор уже продлился полчаса. И тогда она говорила, что ей пора – на вечеринку с друзьями, – и возвращалась библиотеку.

Сейчас