Под флагом цвета крови и свободы - Екатерина Франк

Джеймса Рочестера Мэри знала еще с детства: ее отец, резко разбогатевший после знакомства с ним, нередко приглашал своего делового партнера и «дорогого друга» в свой дом в Лондоне. После назначения Джосиаса Фостера одним из помощников губернатора Бермудских островов – Мэри тогда едва исполнилось двенадцать – тот вовсе перестал скрывать от дочери, что в будущем ей предстоит выйти замуж за Рочестера. Низкое происхождение жениха с лихвой компенсировалось его деньгами и пользой, которую он приносил Фостеру; тем более, после ранней смерти матери для Мэри отец был единственным близким человеком, и она не смела даже подумать о том, чтобы его ослушаться.

– О том, что все не так просто, что Джеймс шантажировал его и одновременно старался подкупить все более высокими должностями, чтобы добиться этого брака, я стала догадываться намного позже. И прежде я действительно хотела выйти за него замуж, просто – не так скоро, как он желал, – говорила Мэри, глядя на Эрнесту со странным выражением. Будь девушка, выросшая в тесном коконе из неги и интриг, способна на сильное чувство, Морено решила бы, что то была ненависть – ненависть за то, что по вине едва знакомой спасительницы ей приходится вновь переживать тягостные воспоминания; но мисс Фостер не умела и не привыкла испытывать подобные эмоции.

Даже когда она рассказывала о самых мерзких и отвратительных для нее вещах, голос ее оставался звонким, заученно–ровным, как если бы фарфоровую куклу вдруг наделили способностью говорить. Спокойно, избегая грубых слов и лишь с изредка проблескивающими в ее глазах отголосками искренних чувств, мисс Фостер день за днем рассказывала о том, как Рочестер практически единолично, используя свои связи, добился назначения ее отца новым губернатором. С того момента ее детство закончилось – теперь каждый день становился лишь крохотной отсрочкой перед неизбежным.

– Отец умолял его подождать: говорил, что я еще слишком молода – мне ведь тогда едва исполнилось шестнадцать… – рассказывала Мэри почти шепотом, и Эрнеста внимательно кивала, складывая из пальцев странные фигуры и чуть ли не до хруста выкручивая их при этом. Она была не слишком чуткой, но честной и благодарной слушательницей: даже когда девушка сбивалась на совсем уж незначительные подробности, Морено не спешила перебивать ее.

Конечно, не сразу, но мисс Фостер тоже проникалась к ней доверием. Она была слишком одинока и все еще слишком юна, несмотря на все интриги, в которые оказалась вовлечена, чтобы не тяготиться прилипшими к ней грязными воспоминаниями и чужими чувствами. Со слезами, накипавшими в глазах, но так и не проливавшимися на щеки, она рассказала Эрнесте в один из таких дней о том, как мечтала когда-то тоже стать пираткой и сбежать прочь, как можно дальше от Нью–Лондона.

– Поэтому, когда капитан Робинс предложил мне однажды подняться на борт его корабля – настоящего корабля, вы понимаете? – я просто… просто не смогла удержаться от такого искушения. Для меня это было… – она разводила руками, не зная, как описать обуревавшие ее, тогда еще шестнадцатилетнюю наивную девочку, эмоции. Эрнеста помнила себя в шестнадцать – она отстаивала вахты за лежавших пластом в лазарете товарищей и училась самой грязной ругани и беспощадному шантажу, чтобы добыть за награбленные товары как можно больше денег, бросала считать убитых врагов и просиживала ночи над картами, высчитывая самый безопасный и прибыльный маршрут – но ей и в голову не приходило рассказать мисс Фостер обо всем этом. Разница между ними и без того была слишком очевидна; но впервые в жизни Морено действительно хотелось узнать, какая еще жизнь может быть – если не такая, как ее собственная.

Пока что то, что она слушала, ей не нравилось: было понятно, довольно просто и незатейливо при всей внешней запутанности, а еще – гадко, мерзко до неприятного зуда в костяшках пальцев, так и норовивших сжаться в кулаки. Эрнеста не могла похвастаться знатным происхождением или образованностью, но даже ей не могла прийти в голову мысль, что отец или мать расплатились бы ею за деньги или положение в обществе. Невероятная, загадочная Мэри Фостер, бывшая невеста Эдварда Дойли, одной фразой столкнувшая его в бездну, таяла на глазах; за этим образом оказывалась лишь несчастная перепуганная девчонка, на миг возомнившая себя взрослой, за что и заплатившая немалую цену – и эту девочку Морено было действительно, искренне и по–человечески, жаль.

Мэри говорила и о своем похитителе, предателе Робинсе – Эрнеста знала о нем немного и преимущественно по рассказам Джека, но ничего хорошего в сложившемся в ее представлении образе не было. А мисс Фостер вспоминала те короткие две недели относительной свободы – несмотря на плен – с такой искренней, слабой и странной улыбкой, что никаких сомнений в ее чувствах остаться не могло.

– Он говорил со мной, как с человеком, – шептала она, пряча розовевшие щеки и подрагивавшие руки под шерстяным покрывалом – Морено диву давалась, как ей не было под ним жарко – и продолжала сбивчиво: – С ним я… Он обращался со мной, как настоящий джентльмен, хотя и никогда не был им! Не позволял всем остальным обижать меня… говорил, что я – слишком ценная добыча, но я знала… Я всегда знала… Я хотела остаться на том островке, где меня держали, навсегда! На нем я была не пленницей, а наоборот – впервые свободной по–настоящему…

– Но Генри и Джек-то этого не знали, – мрачно возражала Эрнеста. – Они хотели, как лучше, в чем же была их вина?

– Они убили его, – ясные глаза Мэри становились почти черными, когда она погружалась в тягостные воспоминания о собственном освобождении; о Фоксе, друге своего детства, беззаветно в нее влюбленном, она вовсе не желала разговаривать, похоже, не слишком сильно раскаиваясь в том, как поступила с ним:

– Все должно было получиться! Джеймс получал от него весточки, но вы каждый раз уходили в море прежде, чем поспевала погоня. Он нервничал, думал, что мы с отцом обманываем его… Но когда пришло известие, что капитан Гарсия взял в заложники Джека Рэдфорда…

– Вы и об этом знали?

– Разумеется! Джеймс и отец никогда от меня ничего не скрывали. Потом пришло то письмо от капитана Гарсии, и Джеймс сразу же начал готовиться к нападению на Тортугу. Я уговаривала его подождать – вдруг у мистера Дойли еще получилось бы что-то! – но он и слушать не хотел. А чтобы мой отец не смог что-то сделать в его отсутствие потребовал меня в качестве заложницы…

– И губернатор Фостер согласился на подобное? – глядя на нее с совершенно нечитаемым выражением лица, словно с тяжкого похмелья и бессонной ночи одновременно, уточнила Морено. В принципе, ей и так все было ясно – беспомощное пожатие худенькими плечиками не требовалось в качестве даже формального согласия.

– У отца не было выбора… Он очень любит меня, я точно знаю это, – попыталась неуверенно возразить на ее невысказанное возмущение Мэри, но вместо этого смогла лишь прибавить – жалко, беспомощно и с мольбой: – Прошу вас, я очень хочу вернуться домой…

Матери, с трудом оправлявшейся от пережитого, Морено не стала рассказывать ни о чем – та и так только-только начала приходить в себя, просыпаться по утрам чуточку позже и выходить на улицу для коротких ежедневных прогулок, а за обедом – есть спокойно, без присущего бывшим узникам голодно–настороженного блеска в глазах. Любого, кто посмел бы теперь чем-нибудь обеспокоить ее дорогую мамочку, Эрнеста собственноручно удавила бы на месте; но к отцу она все–таки заглянула, спрашивая не столько совета, сколько разрешения. Капитан Антонио выслушал этот рассказ спокойно, по видимости, уже и так обо всем зная, и заверил дочь, что она может поступать со своей пленницей, как сочтет нужным. У него и без того было немало забот: одолжив два шлюпа у Джона Рэдфорда, капитан Морено хотел в скором будущем вновь выйти в море и подбирал себе команду – но денег от выкупа за мисс Фостер он все равно не принял бы от Эрнесты, о чем заявил прямо; и та ушла, еще больше гордясь своим отцом и проникаясь к нему еще с детства знакомой безоговорочной, восторженной нежностью.