Спасти огонь - Гильермо Арриага

Я не сильно волновался. Доел обед и, вставая, почувствовал сильную боль в стопах. Я посмотрел вниз. Между пальцами выросли маленькие клубеньки, а на подъеме — стебли. Сырость, подумал я, или агрессивный грибок.

До медпункта было далеко, и от боли я не смог дойти. Надзиратели помогли мне кое-как подняться в камеру. Положили на койку и пообещали прислать врача. Сокамерник дал старую-престарую аспирииину, почти рассыпавшуюся в пыль внутри упаковки. Боль улеглась, и я поспал.

Проснувшись, обнаружил новые отростки по всему телу. На ладонях, на плечах, на ляжках. Что это за странная болезнь? Стебли на ногах вытянулись и теперь напоминали ветки. Крошечные клубни превратились в корни. Срочно нужно было выяснить, что со мной.

Я попытался подняться на ноги. Из-за корешков на стопах потерял равновесие. На карачках преодолел коридор и кое-как спустился по лестнице. Вылез во двор и направился к медпункту. Шел мелкий дождик. Вокруг никого не было видно. В случае чего даже на помощь позвать некого.

Я пополз между лужами. Посередине двора остановился. Почки на руках распустились листьями. Туловище на глазах покрывалось шершавой коричневой коркой. Неужели же грибок?

Припустил дождь. Из-за кроны своих рук я едва различал путь к медпункту. Нужно, чтобы меня осмотрели врачи. Они наверняка подстригут ветви и остановят это древесное вторжение. Я попытался ползти по асфальту, но тело само откатилось к единственному кусочку земли во дворе. Корни на ступнях тут же углубились в почву. Я хотел позвать на помощь, но издавал только приглушенные стоны. С языка посыпались сухие листья. Вокруг глаз появились морщинистые наросты. Я застрял в грязи. Мимо прошли трое знакомых. Точнее, пробежали — не хотели намокнуть. Я попробовал протянуть руку, остановить их, попросить о помощи. Не получилось. Моя воля умерла.

Внутри меня ствол продолжал расти. Я еще успел увидеть кору, мох. К тому времени, как дождь прошел, древесное перевоплощение завершилось. Я превратился в дерево. Не мог произнести ни слова, но и безмолвным существом тоже не был. Просто стал изъясняться на другом языке. На ветру мои листья выражали идеи, чувства, эмоции и беззвучно молили о помощи.

Когда я не отозвался на перекличке, надзиратели забили тревогу. По громкой связи меня объявили во внутренний розыск. Залаяли спущенные с поводков бельгийские овчарки. Зажглись прожектора. Тщетные меры. Я хотел пояснить надзирателям свое новое состояние, убедить, что они гоняются за мной зря. Но они продолжали лихорадочные поиски. Из глубин своей древесной тишины я наблюдал за ними. Любопытные существа — люди. Предсказуемые, истеричные. Они носились туда-сюда, ни разу не взглянув в мою сторону. Не задавались вопросом, откуда внезапно взялось новое дерево. А если бы остановились рядом, то, может, расслышали бы глухой гул моего растительного языка. Узнали бы меня и посмеялись над своей ошибкой. Позвали бы специалистов, те послушали бы меня и назначили лекарство, чтобы обратить процесс, и тогда я вновь стал бы самим собой. Но они прошли мимо.

В своем новом состоянии я не перестал быть убийцей. Мои корни выросли и медленно задушили соседние деревья. Я победил их, и рядом со мной покоились теперь их увядшие останки. Без соперников, с которыми приходилось делить углекислый газ, воду, минералы, я стал особенно раскидистым.

Я уже долгие годы такой. Меняюсь с каждым сезоном. Летом листва у меня густая, непроницаемая, ослепительно-зеленая. А осенью ветви оголяются становятся хрупкими, и пол стволом моим групп листва.

Я утратил надежду снова стать человеком, я этого не хочу. Зачем мне возвращаться к людской суматохе? В нас, деревьях, есть великолепное спокойствие. Однажды наступит особенно суровая зима, и я навсегда усохну. Меня, ломкого и бессловесного, пустят на дрова, и я возрожусь, как огонь.

Хосе Куаутемок Уистлик

Заключенный № 29846-8

Мера наказания: пятьдесят лет лишения свободы за убийство, совершенное неоднократно

По воспоминаниям солдат Первой мировой, самое тяжелое в сражениях — это ожидание. В окопах на холодных европейских равнинах, в глине, под дождем они целыми днями дожидались, когда возобновится атака. Иногда не могли отойти на свои позиции. Вылезти на поле — тоже, потому что стали бы легкими мишенями. Приходилось терпеть в траншеях. Некоторые не выдерживали и от недосыпа и голода сходили с ума. Предпочитали скорее погибнуть, чем гнить под грузом этой тревоги. С винтовкой наперевес они перескакивали колючую проволоку и, не произнося ни слова, неслись по грязи навстречу противнику. Товарищи прилагали тщетные усилия, чтобы их остановить. Они как помешанные палили по вражеским позициям, пока их не подстреливал снайпер.

Больше всего я боялась, что у меня разовьется такой окопный синдром. Напряжение росло с каждой минутой. Давила неопределенность. От переездов посреди ночи я чувствовала себя уязвимой и начинала задаваться вопросом, а есть ли вообще выход. Хосе Куаутемок неизменно излучал оптимизм и был убежден, что все наши жертвы будут вознаграждены.

Я уже не ругала себя за свое решение. Поняла, что оно вызревало годами. Я не просто так влюбилась в Хосе Куаутемока. «Кто нашел — тот давно искал, даже если сам того не знал». Я нашла его. Процесс, приведший меня к нему, оставался тайной для меня самой. Я сожалела, что втянула в это Клаудио и детей. Я нанесла им неисцелимую рану. Клаудио написал на обратной стороне моего послания: «Пошла в жопу, сука» — и вернул его курьеру. Дети тоже уже, наверное, отравлены злостью отца. Как они справятся с моим внезапным отсутствием, с моей публичной изменой? По ночам эта мысль не давала мне дышать. Не раз мне хотелось позвонить им или вообще забыть всяческое благоразумие и явиться к ним в школу. Франсиско отговорил меня от этой грандиозной глупости. Мало того что дети наверняка к такому не готовы. Вокруг школы и дома, скорее всего, развернуто полицейское оцепление. Меня схватят, как только я туда сунусь. От бессилия я исписывала целые страницы тетради именами своих детей. Клаудия, Мариано, Даниела. Клаудия, Мариано, Даниела. Клаудия, Мариано, Даниела… Я люблю их, я люблю их, я люблю их.

Франсиско ограничил нам доступ к газетам и новостным программам. Они могли серьезно повлиять на наше настроение и даже вызвать депрессию. Но я настаивала,