Дублин - Эдвард Резерфорд

— И это вы! — воскликнула Генриетта. — С вашей смуглой кельтской красотой!

Дойл улыбнулся. Попробуй не полюбить такую.

— Знаете, Генриетта, на ирландском мое имя означает «темный иностранец». И я вынужден предположить, что мои предки были пиратами-викингами, — объяснил он, — а вовсе не ирландскими героями.

Викинги, которые, конечно же, женились на местных ирландских женщинах, и сами-то вели происхождение от племен, населявших север Франции, и, как гласили легенды, народов Пиренейского полуострова. А с тех древних времен какая еще кровь добавилась к этой смеси? Норманнов, фламандцев, валлийцев, англичан. Это наверняка. Возможно, еще немного испанской. Сильный и отчасти безжалостный ум Дойла наслаждался таким анализом.

— И вообще, трудно понять, что именно означает слово «кельт», — заметил он.

Но Генриетта знала. Оно означало романтическую героиню из прославленного сочинения леди Морган, дикую дочь принца Коннахта, которая завоевала сердце полного предубеждений англичанина и научила его любить прославленные остроумие, храбрость и щедрость жителей Ирландии. Это слово значило чистоту души, рождавшуюся из вечных кельтских источников. Оно означало Гибернию[6] — страну героев и мистиков, магического двойника суровой и прекрасной Шотландии из романов Вальтера Скотта. Это делало Ирландию весьма привлекательной. На самом деле Дойл читал упомянутую книгу, но ему захотелось немножко подразнить Генриетту. Тем более что, на его взгляд, книга была полной ерундой, романтической выдумкой, но она хотя бы отличалась от традиционного взгляда на ирландцев как на грязных убийц и лживых папистов. Такую клевету до сих пор можно было увидеть в карикатурах на страницах журнала «Панч» или в любой английской газете.

Каждый раз, когда Генриетта возвращалась в Лондон вместе с мужем, она рассказывала людям о той Ирландии, которую знала. Правда, хмуро подумал Дойл, Ирландия Генриетты состояла из большого дома на Сент-Стивенс-Грин и огромного поместья в Уэксфорде, с обширными пастбищами и декоративными садами. Это была страна, где навещали таких же соседей, наслаждались приемами с ужином, где вас обихаживали ирландские слуги, где вы играли в карты и ездили в клубы. Но поскольку муж Генриетты был достойным человеком и одним из лучших лендлордов Ирландии, она завела дружбу и с местными ирландцами-арендаторами, и даже с рабочими. И все это было покрыто для нее позолотой волшебной кельтской романтики, окрашивавшей ландшафты, как чарующие лучи заходящего солнца.

Однако если ей удавалось заставить некоторых членов правящего класса Англии немного иначе посмотреть на западный остров, то это уже было замечательно, считал Дадли Дойл.

— Еда у вас просто изумительная! — с улыбкой произнес он.

Гастон, шеф-повар Маунтуолшей, всегда творил чудеса из того, что производилось в имении.

За окном уже сгущались сумерки. Через несколько дней начинался магический сезон Хеллоуина, древнего кельтского праздника Самайн.

Но как ни нравилась Дойлу Генриетта, приехал он не с целью навестить ее. Он посмотрел через стол на Стивена Смита. Они пока не успели толком поговорить, поскольку Смит появился только днем и выглядел очень усталым. Уильям Маунтуолш, приглашая Дойла в гости, сказал:

— Стивен Смит — это тот человек, с которым, мне кажется, вам следует познакомиться поближе. — А Уильям, по мнению Дойла, разбирался в людях. — Хотя, конечно, — добавил граф, — я знаю, как трудно вам угодить.

Хотя предки Дадли Дойла всегда предпочитали оставаться в классе торговцев, сам Дадли выбрал для себя немного другой путь. По тому, как он выглядел, одевался и говорил, его можно было принять за сельского джентльмена. Он состоял в клубе на Килдэр-стрит, членами которого в основном были землевладельцы, имел две фермы в Мите, однако постоянно жил в городе, кроме летних месяцев. Тогда он перебирался на виллу, расположенную на побережье у Сандимаунта, в южной части Дублинского залива. Денег у него хватало. И вся та недвижимость в Дублине, которую собрала старая Барбара Дойл и завещала своему внуку, по-прежнему находилась в его руках. Он также владел половиной доли в процветающей виноторговой фирме и получал доходы от трех больших пабов. Дойл встречался с сельскими сквайрами в клубе, на бегах или бывал в их домах, но частенько предпочитал общество университетских людей. И в Тринити-колледже считался хорошим знатоком классической культуры. Но уже много лет все свое свободное время он тратил на частные исследования в области политической экономии. Овдовев два года назад, он еще больше погрузился в свои занятия. И время от времени, если его вежливо просили, он даже читал лекции по этому предмету.

И вот теперь, остановив взгляд на Стивене Смите, Дадли Дойл увидел много такого, что никак не могло ему понравиться. Некоторая небрежность в одежде. Сам Дойл всегда был весьма требователен к внешности. Лицо интеллигентное, безусловно, но это не лицо образованного человека. Жаль. Граф говорил, что этот молодой человек беден, а бедность, полагал Дадли Дойл, — это всегда ошибка. Но что он имеет в качестве словесного оружия? Шла ли речь о простом даре слова, большом чувстве юмора, об умении пользоваться грубоватыми иносказаниями и эвфемизмами, которые бросают на общество, как сеть гладиатора? Или речь шла о чем-то более утонченном, о рапире остроумия, стремительной и смертельной, в чем сам Дойл был большим мастером? Оставалось только ждать.

— Вы, как я понимаю, компаньон мистера О’Коннелла? — спросил он Смита. — Должен ли я предположить в таком случае, что вы также и в партии вигов?

После тех ошеломительных выборов в Клэре пятнадцать лет назад Дэниел О’Коннелл так разыграл свою карту, что лучше и вообразить было невозможно. Английское правительство настолько потрясли результаты, что оно незамедлительно лишило права голоса всех свободных землевладельцев, способных заплатить сорок шиллингов, — и католиков, и протестантов, без разбора, — и так повысило избирательный ценз, что теперь лишь самые состоятельные фермеры, то есть наиболее надежный элемент, могли в будущем голосовать. Но все равно им пришлось уступить и позволить католику заседать в парламенте. О’Коннелл прославился как Освободитель, он достиг своей главной цели. А когда к власти пришла либеральная партия вигов, О’Коннелл увидел в этом шанс для себя. Создав группу из шестидесяти ирландских членов парламента, он вступил в союз с вигами, и это принесло плоды. О’Коннелл лично очаровывал вельмож из партии вигов. Возглавляя шестьдесят своих сторонников, которые голосовали в пользу вигов, он вызвал в них немалую благодарность. Выигрывали же от этого ирландские католики. «Мы сделаем для вас все, что сможем», — обещало правительство. Через год после того, как на трон взошла юная королева Виктория, даже досадный вопрос десятины был наконец разрешен. Более того, за то долгое десятилетие, что виги стояли у власти, правительство посылало управлять Ирландией просвещенных людей, хороших людей, вроде заместителя министра Томаса Драммонда, который искренне полюбил эту страну и не уставал напоминать господствующим протестантам-землевладельцам: «Собственность дает права, джентльмены, но она же и налагает ответственность». Через десяток лет после своего избрания О’Коннелл мог сказать, что его компромисс с вигами принес реальные выгоды.