Генри Миллер - Александр Ливергант

«Расхлябанной походкой сомнамбулы шествовал Дион Молох среди привидений Бауэри-стрит. Говорю привидений, ибо всякий умудренный опытом житель Нью-Йорка знает: Бауэри-стрит — это улица, где павшие души возносятся в рай за цену бесплатного обеда…

Хотя Молох и состоял на службе в великой американской телеграфной компании, манией величия он не страдал, равно как и преждевременным старческим слабоумием, да и любым другим модным нервным и умственным расстройством двадцатого столетия.

В любом случае в нем не было ничего от некоего гоголевского персонажа, которому приходилось давать знать, когда ему надлежит высморкаться. То был, иными словами, стопроцентный американец; американец в трех поколениях. Американец, а никак не русский…

Взглядам толпившихся на тротуаре предстал скромный, впечатлительный субъект среднего роста с чертами лица, в которых угадывался одновременно ученый муж и фавн… Простой смертный с парой ног, облаченных в брючную пару, подобно любому другому смертному в Западном полушарии. Не ментор с садистскими наклонностями, подобно творцу с Изумрудного острова, показывающему рискованные фокусы на трапеции. Не великий овод с головой Сократа, что впивается в толстую шкуру британского филистерства. Не славянин, что флиртует с вечностью, сидя в ванне с тараканами. Нет, самый обыкновенный экземпляр мужеского пола в костюме и в помочах, а также в исподнем, безупречно облегающем промежность. Экземпляр мужеского пола, в чьем имени нет решительно ничего византийского. Американец в трех поколениях, муж и отец, скромное, впечатлительное создание. Что, впрочем, не мешает ему занимать место заведующего отделом по найму в великой американской телеграфной компании».

Иронический тон и бесконечные аллюзии (Гоголь, Джойс, Голсуорси (?), Достоевский) пришлись книгочею Попу по вкусу. И в апреле 1928 года подающая надежды романистка Джун Эдит Мэнсфилд с мужем отбывают из Нью-Йорка в Европу, где в течение нескольких месяцев (Поп на литературе не экономит) разъезжают, пересаживаясь с парохода на поезд, с поезда на велосипед (в то время вид транспорта еще весьма экзотический), по городам и весям. Живут — кажется, впервые в жизни — на широкую ногу. «Им хотелось, — напишет впоследствии в своей книге „Мой друг Генри Миллер“ Альфред Перлес, — поставить Европу на место». Добираются даже до Черновцов, родины Джун. Продвинулись бы и восточнее, но советская граница для таких, как чета Миллер, на замке. И везде, даже в la douce France[28], Миллера поджидает разочарование. Тем большее, что согласия между супругами нет и за границей. Джун опять погуливает: продолжается ее роман с Цадкиным, заводит она и подругу, немку Магду, как и Джин Кронски, художницу. Роман с Магдой, впрочем, длился недолго; как призналась Одетта в «Любви Свана»: «Может, раза два или три, ну, я не знаю…» Нельзя сказать, чтобы и Генри хранил жене супружескую верность…

Кажется, еще Ларошфуко подметил, что наши мечты, как правило, сбываются, вот только на поверку все оказывается чуть хуже, чем нам мечталось. Миллеры испытали мудрость француза на себе. Лондон не полюбился, так как впереди был вожделенный Париж; тем более не полюбится британская столица Миллеру, когда тот спустя год приедет туда в одиночестве. Париж, спору нет, прекрасен, однако всё, от отеля на рю Бонапарт, где Миллеры остановились, до легендарных улиц, набережных и площадей, выглядит каким-то тусклым, унылым, не праздничным. Запомнились почему-то не готика, не дворцы и не несметные богатства картинных галерей, а тараканы, клопы и загаженные общественные уборные. Именно таким — с черного хода — предстанет Париж спустя пять лет в «Тропике Рака». Миллер воображал, что французская столица — это сплошная экзотика, а по приезде обнаружил в Париже немало общего с родным Бруклином. Чаще всего Миллеры бывали не в знаменитых кафе «Селект», «Куполь», не в Люксембургском саду и на Монмартре («Жизнь завсегдатая парижских Больших бульваров столь же бессмысленна, как жизнь любого другого завсегдатая», — писал Миллер из Парижа приятелю), а в офисе «Америкэн экспресс», куда они с Джун наведывались ежедневно узнать, не пришел ли от Попа очередной транш.

Немецкие города и вовсе ничем не запомнились. Вена же, которая, утверждают венцы, «всегда остается Веной», откровенно разочаровала: утратила имперский лоск, провинциальна. «Старой Вены, города романтических мечтаний, более не существует, — пришла к выводу взыскательная американская чета из Бруклина. — С архитектурной точки зрения, австрийская столица никогда не была особенно хороша. Теперь же это морг, к тому же с трупным запахом». Брюссель моргом не показался, однако если и запомнился, то, пожалуй, лишь своей центральной площадью, бельгийцы же, особенно в сравнении с французами, смотрелись грубыми, неулыбчивыми, туповатыми. Не угодили Миллерам и поляки: «Самый угрюмый и глупый народ в Европе». Ницца (Генри и Джун прикатили на Ривьеру на велосипедах) была бы всем хороша, если бы на Лазурном Берегу, как в свое время в Джексонвилле и Ашвилле, у путешественников не кончились деньги и не пришлось прибегать к помощи американского консула.

По возвращении в Нью-Йорк отношения между супругами лучше не стали, и Джун всерьез задумывается над тем, как бы совместить полезное с приятным. Полезное — для мужа, приятное — для себя. Миллера — и не откладывая — отправить куда-нибудь с глаз долой; глядишь, что-нибудь и напишет. Самой же — понежиться год-другой в обществе бескорыстного, безотказного Попа — или любого другого богатого и не слишком скупого любовника. Уговорить Миллера вернуться в неполюбившийся Париж, да еще одному, без страстно любимой жены, оказалось делом не простым; поначалу Генри и слышать об этом не хотел — во всяком случае в ближайшее время. Но Джун, как мы знаем, перед трудностями не пасовала. Главное было придумать веский аргумент — и аргумент был найден.

Дело в том, что, вернувшись на родину, Генри энергично взялся за переработку «Молоха». «Молох», собственно, остался, каким был, в центре же нового романа — «Взбесившегося фаллоса» — находился уже не он сам. В центре повествования была теперь «сладкая парочка», Джун и Джин. Молох превратился в Тони Бринга, который в финале из ревности убивает подругу своей жены — в романе убить соперницу ведь проще, чем в жизни. Впрочем, литературная смерть Джин Кронски подсказана смертью вполне реальной: за время отсутствия Миллеров Джин, как выяснилось, вернулась в Америку и покончила с собой — вроде бы в сумасшедшем доме. Кроме того, действие теперь сосредоточилось на любви втроем, герой же из центрального персонажа превратился в рассказчика, от чьего имени ведется повествование. На что Миллер рассчитывал, назвав свой роман «Взбесившимся фаллосом», сказать трудно; на рукопись с таким названием в конце 20-х годов прошлого века американский издатель, даже самый «прогрессивный», польстился бы едва ли. Впрочем, писать в стол Миллеру было не привыкать.

Очередное эпатажное название найдено, а вот сам роман не пишется, чем сообразительная, ушлая Джун и воспользовалась. «Поезжай, — убеждала она Генри, заранее договорившись насчет билета с Попом, — путешествие пойдет на пользу не только тебе самому, но и твоему роману. А насчет денег я позабочусь. Это мое дело. Неужели ты мне не веришь? Я ведь тебя люблю, ты же не будешь отрицать?»