Невозмутимые родители живут дольше - Владимир Каминер

Школьные каникулы подходили к концу, как всегда неожиданно. Мы вместе с детьми готовились к новому учебному году. Хотя — что значит вместе? В последний раз я помогал своему сыну с заданиями по математике в начальной школе, позднее пошли такие сложные задачи, что я пасую. То же с химией и физикой, не говоря уже о латыни и, что еще хуже, о французском. Но я стараюсь по мере сил помогать своим отпрыскам. Вот, к примеру, ходил с Себастьяном в салон связи: за лето количество его друзей выросло на целый гигабайт, и нужен был новый тариф, чтобы справляться с этим объемом. Вот так капитализм все обращает в товар. Сначала в социальной сети завязывается дружба, затем эту сеть рекламируют как поле абсолютной свободы, а на третьем этапе с этого поля приходит жирный счет. Безграничность общения и крепость дружбы измеряются гигабайтами и оборачиваются солидными трехзначными цифрами в телефонном счете.

Сотрудники салона связи нас уже знают, у них в основном клиенты вроде нас — те, кто приходит с детьми и просит совета, как уместить в тариф излишек друзей. Но в последний день перед школой я не хотел читать сыну нотации о смысле дружбы. Я просто купил полгигабайта для его мобильника, а он в ответ пригласил меня на фалафель[8]. На нашей улице есть любимая фалафельная лавка, заменяющая школьникам столовку. Мальчики и девочки из школы Себастьяна любят сидеть там после уроков, иногда к ним присоединяются родители и учителя. Где еще можно найти приемлемую еду за три евро? К тому же лавка отвечает требованиям времени: большая часть блюд вегетарианские, их здесь качественно готовят и вполне экологично потребляют.

Мой сын питается консервативно: если он что-то единожды попробовал и ему понравилось, он будет это заказывать всегда, согласно старой русской пословице, что лучшее враг хорошего. Вот и на этот раз он заказал хлеб с сыром халуми, и я последовал его примеру. Человек за стойкой казался на грани нервного срыва — была середина Рамадана. Он не сказал ни «добрый день», ни «привет», а поприветствовал нас только взглядом, в котором смешались отвращение и сочувствие, будто мы сами есть фалафели со свининой. Мы отнеслись к нему с пониманием. До захода солнца еще минимум три часа, он не смеет ничего ни есть ни пить, а должен постоянно готовить для иноверцев еду и наливать им чай. Наши бутерброды он готовил не глядя, положил их на поднос и исчез в темной подсобке. А снаружи перед лавкой между тем кипела жизнь; мимо нас то и дело проходили или, соответственно, проезжали детские коляски, собаки, велосипедисты и строительные рабочие.

— Вон моя учительница французского, — сказал Себастьян. Он указал на симпатичную женщину, которая как раз проехала на велосипеде мимо нашего столика, оставив за собой в воздухе шлейф парфюма.

Вспомнив про французский, Себастьян посерьезнел. Ведь это тот предмет, по которому он сильнее всего хромает.

— Знаешь, почему у меня так плохо с французским? — спросил он, в раздумьях разглядывая фалафель. — Здесь есть две причины. Во-первых, это ужасно сложный язык, в нем множество противных правил, и ничего не пишется так, как произносится. А во-вторых, на французском я должен страшно напрягаться, чтобы не выглядеть геем. Во французском много жестикулируют, ты наверняка видел во французских фильмах. Если это делает Луи де Фюнес, это нормально. Но если это делаю я, то это выглядит ужасно по-гейски, и учительница французского думает, будто я смеюсь над ее любимым языком.

— Но другие-то в твоем классе как-то справляются с французским? — удивился я.

— Нет, — сказал Себастьян. — Все мальчики, у которых голос уже сломался или ломается сейчас, имеют большие проблемы с этим языком. Чем более зрелый мальчик, тем сложнее ему с французским. Когда я говорю по-французски, это на слух страшно гомосексуально. Я выгляжу взрослее всех в классе, поэтому учительница меня преследует. Она всегда возникает якобы случайно там, где я как раз нахожусь. Я даже фалафель не могу спокойно съесть. Вчера я ее встретил в парке. Я был не один, я сидел с девочкой на скамейке. И тут неожиданно из кустов на нас выруливает учительница французского и кричит: «Ах вот ты где, Себастьян! Сидишь здесь в парке на скамейке, вместо того чтобы дома учить французский!» Мы тут как раз занимаемся французским, говорю я ей, но учительница только рассмеялась, покачала головой и поехала дальше. Я думаю, она меня ненавидит.

— Ты преувеличиваешь, она не ненавидит тебя, наоборот. Похоже, ты ей особенно нравишься, и она хочет разговаривать с тобой по-французски, — встал я на защиту француженки.

Конечно, это было слабое утешение, но я больше ничем не мог ему помочь. В нашей семье никто не знает этого языка. Моя мать его боготворит, но исключительно из-за звучания. Она иногда включает какие-то французские телепрограммы, хотя не понимает ни слова. Возможно, под звуки французского она лучше засыпает. Кроме того, она убеждена, что интуитивно понимает французскую душу.

— Только французы могут так заразительно и жизнерадостно смеяться, — полагает она. Хотя знакома с ними только в экранном варианте.

— Ты смотришь коммерческий канал, мама, здесь они обязаны жизнерадостно смеяться, иначе ничего не продадут, — сделал я еще одну попытку разъяснить матери истинные мотивы бодрого французского смеха.

— Ты не веришь, что люди могут искренне радоваться, всюду тебе мерещится обман, — возразила мать. — Даже если эти люди что-то продают, это еще не значит, что они только имитируют хорошее настроение.

— Конечно, нет, — поддакнул я. Я не хочу дискутировать с матерью о телевидении. С тех пор как она подписалась на новый пакет кабельных телепрограмм, ее голова превратилась в зону перманентного потопа. В ее квартире живет целый мир, причем живет на полную громкость, потому что мама плохо слышит. Соседи, наверное, думают, что у нее постоянно гости. Если судить по шумам, там дым стоит коромыслом. Гогочущие французы, хоры арабских мальчиков, японская лотерея и бесконечный русский сериал «Тайны института благородных девиц», который крутят уже столько лет, что никто не в состоянии отследить его содержание.

Моя мать целыми днями сидит на диване, переключает каналы и практически каждую неделю находит что-нибудь новенькое, вызывающее ее восторг. Я однажды путешествовал по телеканалам вместе с матерью и премного удивлялся, насколько разнообразным стало предложение. Есть телевидение для малышей, есть для людей, которые хотят научиться рисовать или собирают марки. Самые порядочные, честные каналы — это каналы для собак и кошек. На первом из них бесконечным циклом летают туда-сюда брошенные шары и палки, а на другом по экрану бегают мыши и по небу пролетают воробышки.

В начале девяностых годов прошлого века в нашем районе была заложена основа местного беби-бума. В то время перестали существовать некоторые государства, как, например, моя родина Советский Союз и ГДР, вместе с их идеологиями, пограничными контролями и стенами, и граждане обеих стран, получив краткосрочное освобождение от гнета государственной власти, удирали от нее как могли. Брешью воспользовались прежде всего молодые люди: креативная молодежь Востока мечтала о свободе от надзора восточногерманских идеологов и педагогов, а молодежь с Запада — о том, чтобы наконец сбежать из мещанских городков с их вечными «киндер-кюхе-кирхе»[9]. Обретя свободу, «оссис» и «вессис»[10] встречались в берлинском районе Пренцлауэр Берг, и там рождались гражданские браки. Молодые стремились к осуществлению своих альтернативных жизненных планов и производили на свет большое количество новых свободных граждан.