Одна ночь и вся жизнь - Татьяна Рябинина

в загс собственного ребенка усыновлять. Чтобы все сказали: о, депутат Дарьялов соблазнил девчонку, а жениться не хочет.

— Не усыновлять, а удочерять, — зашипела я, выпустив когти. — И не удочерять, а признавать отцовство. И какая я тебе девчонка? Мне в консультации сказали: вы, милочка, старуха уже, куда вам рожать. А вообще тебе не пофигу ли, что там будут думать и говорить? Или на партсобрание вызовут и… как это? Пожурят?

— В жизни всегда есть место пофигу. Но при том условии, что это касается только меня одного. А на собрание — нет, не вызовут.

— Дарьялов, мне тоже глубоко пофигу, что меня считают твоей любовницей, содержанкой или хрен там знает еще кем. Если бы это меня волновало, я бы прошлой осенью согласилась с радостным визгом.

Высказавшись, я ретировалась в туалет. Последние месяцы в этом плане, конечно, трындец, зато всегда есть возможность для отступления.

Извини, дорогой, не могу терпеть, потом договорим.

Ну а когда я пришла, Дарьялов разговаривал по телефону, и наша беседа свернулась сама собой.

Рожала я в частном роддоме на Фурштатской — одном из лучших в городе. Точнее, мы рожали. Само собой, из-за ковида все совместные роды прикрыли, но попробовал бы кто-нибудь что-нибудь запретить Дарьялову. Во сколько ему это обошлось, я так и не узнала. Да, собственно, и не спрашивала. Держался он молодцом, хотя когда я орала и материлась, как сапожник, бледнел и покрывался испариной.

Все прошло без осложнений. Двенадцать показавшихся мне вечностью часов с начала схваток, и Дарьялову вручили долгожданную Иришку. Суровый волк от радости и умиления прослезился, но я притворилась, что не заметила. Потому что и у меня глаза были на мокром месте — по тем же самым причинам.

Первый Иришкин год провалился в какую-то черную дыру. Единственное, что я хорошо запомнила, — это адская усталость. Мне постоянно хотелось спать, и я отрубалась моментально, едва принимала горизонтальное положение. Да и сидячее тоже. Дарьялов нашел и заказал специальный ремень для кормления — чтобы ребенок не упал, если я усну. Так и получалось: пока она сосала, я дремала.

Помимо того, что она была беспокойной и оручей, через месяц всплыла еще одна серьезная проблема — не зря Антонину тревожило узи, и то, первое, и потом. Она так и сказала: на шею обратите особое внимание.

Да, согласился ортопед, есть проблемка. Запустите — получите инвалидность. Полностью исправить порок развития шейных позвонков не удастся, но подкорректировать можно.

И понеслось…

Гимнастика, массаж, физиотерапия. А еще надо было следить, чтобы Иришка не лежала долго, повернув голову в одну сторону. Специальные воротники не помогали. В телефоне я настроила таймер и перекладывала подушечку — особенно весело было ночью.

Секс? Какой такой секс? Нет, не слышала.

— Дарьялов, трахай меня как захочешь, только можно я буду в это время спать?

— Ира, я похож на некрофила? — возмущался он. — Спи, сам справлюсь. Наши руки не для скуки.

Еще одним ужасом оказалось молоко. Его было не просто много, а очень много. Все, что я ела, уходило в него. А ела я пять раз в день, да еще и перекусывала. И худела, худела. Щеки провалились, ребра торчали, а сиськи перевешивали при ходьбе.

А потом вдруг все кончилось. Иришке — вот правда, внезапно! — исполнился год. Шея у нее более-менее пришла в порядок, хотя врачи предупредили, что это всегда будет ее слабым местом. Кончилось молоко, и я перестала кормить. И вот тут-то меня накрыло нешуточной депрессией. Стандартная послеродовая депра начинается через месяц-полтора и к полугоду уже проходит. Моя сильно запоздала, соединившись с обраткой по всем стрессам сразу.

Я просыпалась утром и лежала, глядя в потолок, а из глаз ручьями лились слезы. Дарьялов к этому времени обычно уезжал, и мне никто не мешал утопать в скорби по жизни, зашедшей в тупик. Самое интересное, что я при всем желании не смогла бы объяснить, в чем заключается этот самый тупик. У меня прекрасный ребенок. И муж… ну ладно, фактический муж, но одно мое слово — и будет юридический. Муж прекрасный, любит меня, я люблю его. Полное материальное благополучие. Мать жива, есть хорошая подруга. Работа? Пока нет, но я все равно по всем финансам и бизнесу с Дарьяловым и его людьми в контакте.

Что не так?

Гормоны, мать их за ногу!

Потом Иришка начинала хныкать, приходилось вставать. Все, что я делала, шло через силу, через не могу, с ощущением, будто вот сейчас лягу и сдохну. Все раздражало, но сил не было даже на то, чтобы поругаться. Уходила и плакала в ванной. Секса по-прежнему не хотелось. Дело было не в Дарьялове. Не хотелось вообще — в принципе.

Зато я жрала. Все так же пять раз в день с пятью перекусами. И потому, что привыкла, и потому, что это было единственной приятной отдушиной. Вот только молока уже не было, и все съеденное теперь укладывалось на боках.

Пятьдесят пять… шестьдесят… семьдесят… восемьдесят… Кто больше, господа?

Щеки, как у хомяка. Растяжки на бедрах. Заказанные на дом тряпки гигантских размеров.

«Извините, ничего не подошло. Да-да, конечно, заплачу за примерку».

Дарьялов пытался со мной поговорить, и не раз, но я огрызалась и уходила плакать.

— Ирина, так дальше продолжаться не может, — сказал он однажды в ресторане, глядя, как я с мрачным видом наворачиваю тазик карбонары.

— Я тебе не нравлюсь? — прошелестела вяло. — Ясное дело, не нравлюсь. Жирная туша, такую даже трахать противно. Вот поэтому я и не хотела замуж. Чтобы не разводиться, когда ты найдешь себе другую девку, молодую и красивую. Они там, наверно, уже в очереди стоят.

— Рот закрыла! — сказал он тихо, спокойно и почти ласково. Только взгляд хорошо знакомый — жутко волчий, до дрожи. Аж макароны в глотке застряли. — И послушала внимательно. Да, вот такая ты мне не нравишься. Но намного больше мне не нравится то, что ты не нравишься сама себе. Поэтому пойдешь к психиатру.

— Что?! — я бросила вилку, и та ускакала под стол. — К какому, на хер, психиатру?

— Окей, к психотерапевту. Или к клиническому психологу,