Бабаза ру - Татьяна Москвина

«Кармушкин Дима, художник… Сам пришёл, – шепнула Ирина Петровна. – Семью всю привёл. Маша, полная такая, видите, – жена. Деток двое…» Кармушкин Дима, художник, чуть-чуть похожий на Него, уже сидел за столом, глядя перед собой и скрестив руки на коленях. Суетиться, учитывая жену Машу, ему было решительно ни к чему. Всё нальют, принесут, под нос поставят. В заповедной-то нашей патриархальной роще…

Тут в столовую пожаловал сам Иван Иванович Чариков – высокий импозантный старец с густой пегой бородой, в сопровождении двух подростков в спортивных костюмах. Чариковцы радостно загудели, вскидывая руки в приветствиях. Некоторые поднимали согнутые в локтях руки и сжимали-разжимали кисти, ладонями обращённые к вождю. Я думала, учитель трезвости сядет на особое место, во главе стола, но он демократично примостился на общей лавке, и плошку себе суповую взял такую же, как все, и стакан чаю ему принёс подросток (видимо, исполнявший функцию денщика) с того же столика, что и все брали.

Подавальщицы – та самая Оля, что открыла ворота, и другая женщина, помоложе и помягче лицом, – вынесли чугунки щей, сметану, зелёный лук, редиску, солёные огурцы и мятую картошку в мисках, размеры которых порадовали бы Пантагрюэля. Трезвенники распоряжались снедью привольно – кто-то сначала хватанул огурца с хлебушком, кто-то накрошил зелёного лука, полив сметаной, кто-то сразу плеснул себе щец… Я сидела напротив – наискосок от Чарикова и любовалась его степенностью. Давно не видела таких вальяжных дедушек, уверенных в себе и в своём месте под солнцем. Сидевшая рядом со мной Ирина Петровна поедала солёный огурчик, будто бы то был антрекот, – вилкой и ножом, аккуратно отрезая по кружочку. Рассказала мне, что в общине живут и семейные пары с детьми, а заинтересовавший меня исключительно худой мужчина в белой рубахе, с горящими глазами – бывший электрик, то есть теперь он здесь электрик, и он одинок. «На краю подхватили! – похвасталась Ирина Петровна. – Верёвку мылил, то есть в переносном смысле. Электрику зачем верёвка – сжал мокрой рукой где надо, и ура, ты в аду…»

– Знаете, Ирина, – сказала я тихо. – Я понимаю, здесь есть непьющие, которые со своими родными пришли, но вы мне их не показывайте. Я их вижу. Вон там мама с сыном, а там – жена с мужем. Почему это всегда так непременно видно, кто пьёт, кто не пьёт, даже если человек отрезвился, на новую дорогу встал – видно всё одно. Печать какая-то стоит…

– Печать какая-то стоит, печаль какая-то стоит, – вздохнула Ирина Петровна. – Что говорить, ваша правда. Я своих за километр отличу.

– Глаза? В глазах что-то как будто переливается?

– Глаза тоже.

Еда добротная, но скучная. Щи постные, даже грибка сушёного не положили, тоска. Взгляд ловил отдельные кадры – что своеобразный мальчик Слава так и не выпустил из рук кубик Рубика, и его кормила мамаша, с привычным напором засовывая ложку в рот. Для детей кислые постные щи – почти несъедобная пища, но он ел довольно исправно. Бросилась в глаза тоненькая изящная девушка с мученическим лицом, жевавшая пёрышко зелёного лука – боже ж мой, кто только не ныряет в алкогольные реки. За моим столом сидел и классический алконавт, с жалким кисельным тельцем и наглым слезящимся взором, он здесь уместен, а этот-то ангел, с трудом жующий зелёное пёрышко, – откуда взялся? «Алина, вдова, из Тихвина, муж пристрастил…» Прекрасен был и седенький дедуля с карими угольями глаз, который как-то необыкновенно громко и звонко чихал с открытым ртом, издавая звук вроде «Иййяяяпчхии!», привлекая некоторое внимание – что его веселило, и он хохотал заливисто, откинув голову. Видимо, в этот момент он особенно остро ощущал ещё не покинувшую его жизнь.

Обедали долго, потом пили травяной чай с мёдом и сушками – на этот раз покупными. До такой степени автономности, чтобы изготавливать свои сушки, чариковцы ещё не дошли. Я готовилась к беседе с Иваном Ивановичем – Ирина Петровна предупредила меня, что после обеда он примет новую сестру, а это теперь была я.

13:50

Всё своё ношу с собой, всю свою жизнь ношу с собой, ощущаю это как комок тяжести в груди и плечах. Комок или клубок? Всё равно – не сбросить.

Мы с Иваном Ивановичем примостились в углу конференц-зала, противоположном от телевизора, на двух стульях. Мягкого здесь ничего не было. Правильная жизнь строга… Ирина Петровна представила меня вождю и удалилась.

– Как обедалось? – спросил для затравки разговора Иван Иванович Чариков, расстёгивая на себе холщовую самопальную жилетку с карманами. Какая-нибудь сестра сама шила… – Уж простите, набил брюхо, дышать трудно…

Серьёзный разговор с вранья не начинают.

– Обед питательный, только скучный. В кислые щи, если они постные, хорошо сухой грибочек класть. И рядом с картошкой я люблю что-нибудь существенное – селёдочку, котлетку. А сметана мне понравилась, приятная у вас сметана.

Чариков тихо крякнул:

– Сказали, что подумали, одобряю. Но, Катерина, это же еда базовая… Кто хочет – может себе дополнительно варить или прикупить что. Кормить десятки человек разносолами не получится, однако никто не голоден. По праздникам другая еда… А сегодня на ужин по случаю воскресенья тушёная курица будет и компот…

– Только для православных?

– Для всех. Почему для православных?

– Воскресенье.

– Мы так людей не разделяем, Катерина, у нас всех мастей народ…

Двое взрослых с тремя ребятишками наладили телевизор и уселись смотреть старый советский фильм. Не из самых знаменитых, а всё равно крутят беспрерывно – кто ж знал тогда, в баснословном 196…, да любом году, что не фильмы они снимают, а обустраивают вечность?

Сила в глазах у предводителя была, и он ею не злоупотреблял, не морочил меня пристальными атаками. Если бороду пегую сбрить – солидный кадр, хоть в Думу баллотироваться.

– Расскажите, Катерина, зачем пришли? Что ищете?

Так тебе всё и скажи. Сама я не знаю, мнимый старец – потому что косишь ты под старца, а тебе, по моей прикидке, не меньше сорока пяти и не больше пятидесяти пяти, – что я ищу. Может, себя ищу. Где-то я потеряла себя, на каком-то историческом вираже… А ты что, поможешь найти? Вот здесь, в этих скучных постных щах, в своеобразном мальчике с кубиком Рубика, в художнике, обмылке-ошмётке «Сайгона», в оттопыренных пальчиках и поджатых губёшках Ирины Петровны, в мятой картошке и прочих копеечных бытовых заботках – там где-то моя суть и судьба?

Не интереснее было бы спиться, нет? Вспыхнуть и погаснуть. Тридцать лет тому назад прошёл бы этот фокус. Не сейчас. Нынче не вспыхнешь – горючего нет.

– Вас пришла послушать, Иван Иванович. Увлечься желаю образом трезвой чистой жизни.

– Значит, без нас вы такой жизнью увлечься не можете, сами по себе?

– Хорошо, Иван Иванович, я вам скажу то, что думаю, вы подметили верно – я именно так и делаю. Говорю что думаю. Не знаю, что за способность проклятая… Никак нельзя постановить, что я страстно, непреодолимо, жгуче тянусь к спиртному, люблю его глубоко и неотвязно, жить без него не могу. У меня такая любовь была – к одному человеку, я знаю это чувство. Оно у меня в душе зарыто-закрыто, но оно есть. И моя тяга к алкоголю – она ничем на то чувство не похожа. Это не любовь и не привычка – я могу не пить, долго могу не пить и в тоску не впадаю… Я склоняюсь к такой мысли, что это… замена. Я пью вместо чего-то, что мне действительно позарез нужно. Но вот спроси меня, что мне нужно, я не знаю… Бог нужен. Смешно, да? Нужно то, чего здесь нет. И когда пью, его, того, что здесь нет, – его и нет, но плотная рожа действительности как будто начинает смягчаться. Всё не так непробиваемо… откуда-то музыка слышна и радость журчит резвой струйкой… как-то двусмысленно это я сформулировала…