Клуб "Криптоамнезия" - Майкл Брейсвелл

У Лайзы был дар замечать необычное – талант, доходивший порой до проблесков гениальности – мгновения, пронизанные болезненной восприимчивостью к эпизодам, которые заключали в себе некую квинтэссенцию бытия. Мимолетные впечатления, исполненные значения. В эти мгновения она жила по-настоящему, а все остальное время играла в какие-то непонятные игры, как правило, совершенно бессмысленные. Как я понимаю, брюссельская интерлюдия была очередным периодом затишья, жизнью на грани отчаяния. Я не берусь за доподлинную реконструкцию этого периода – у меня слишком мало фактического материала и слишком много догадок, – и все-таки что-то, какая-то внутренняя жестокость, заставляет меня строить домыслы и живописать эти вымышленные подробности. То, что скрыто лишь наполовину, всегда возбуждает фантазию.

Мне представляется полная луна над ночным Брюсселем: бледный диск, запутавшийся в верхушках деревьев на маленькой площади. В хрустальном бокале на столе перед Лайзой еще осталось немножко creme de menthe. Зеленая капелька мяты. Привкус зелени на губах, как сок свежей травы. Весь день было ясно и солнечно, что для Брюсселя – большая редкость, и ей захотелось выпить чего-нибудь летнего, яркого. Создать ощущение праздника. Пусть даже на один-единственный день, но Лайза все же смогла притвориться, что Льва больше нет, он ушел, и теперь можно надеяться, что придет Агнец и он будет добрым и нежным. Ближе к вечеру, когда окна в офисных зданиях зажглись желтым светом, Брюссель стал похожим на Брайтон или Марсель – на гору ванильного мороженого, которое не тает под темно-синим небом.

Одна в кафе, ранним вечером. Солнце зашло, и опять стало холодно. Под чистым, безоблачным небом холод чувствуется особенно остро. Лайза – цепочка, тонкая серебряная цепочка, протянувшаяся от Лондона к хрустальной Луне. Внутри у нее – беспорядочная галерея модерна. Холод обжигает ей пальцы своим невидимым синим рыбьим хвостом. Она курит Tigers, в плоских пачках по двадцать пять штук. Ее дешевенькая фотокамера лежит на столе. Лайза подписывает открытки своим крупным, детским почерком, а потом складывает их все в большой конверт из плотной бумаги с заранее написанным адресом. Это тот самый конверт, который пришел мне по почте. С фотографиями и открытками.

Она пишет: «Смертьмобиль». Потом зачеркивает и пишет: «Сегодня был замечательный день. А как у тебя?»

На новой открытке (безвкусной и яркой, с центральной площадью, украшенной по случаю какой-то праздника) она пишет: «ГОРИ ОНО ВСЕ СИНИМ ПЛАМЕНЕМ / ПОЧЕМУ Я? Хочу теплых течений в нашем никчемном Балтийском море. Все равно никакой пользы от лодок не будет. Я плескалась на мелководье. Там, над ржавой водой, всегда вьется рой мошкары».

Такое?! От Лайзы?! Почему бы и нет?

Самая длинная из этих записок занимает почти два листа почтовой бумаги с эмблемой отеля, скрепленных с двумя размытыми фотографиями. На одной я с грехом пополам опознал лестницу к площади Рожье, а что на второй, так и не понял. Наверное, какой-нибудь парк. Или, может быть, зоопарк. С золотой полосой поперек всего снимка и темным пятном в левом нижнем углу. Я не знаю, что там должно было быть, но почему-то мне больно на это смотреть, и сейчас я рассказываю об этом именно потому, что мне больно. Боль заставляет меня говорить. Листы озаглавлены: «Отель «Симон Бесак» (Simon Besac), рю де Лекен, Брюссель 1012». Даты нет. Тот же почерк старательной школьницы. Аккуратные крупные буквы. Черная шариковая ручка. Лайза пишет:

«Нам больше не о чем говорить. Нам всегда не о чем говорить. Не знаю, может быть, дело во мне. Или, может, в тебе. Я всегда мучаюсь, то я сказала или не то, обидела тебя или нет. Как это глупо.

Может быть, мы надоели друг другу, и нам стало скучно. Но я не знаю. Может, я не говорила того, что ты хочешь услышать, и все дело в том, что я просто не тот человек, которого ты ждал. Ты получил не ту девушку.

Между нами нет уже ничего. Так получилось. Нам больно быть вместе. Я чувствую: что-то не так.

Ботанический сад сегодня был красным. Я скучаю по тебе. Опять идет дождь.

Я бы хотела поговорить с тобой, но уже не могу. Я держу все разговоры в себе, и мне от этого плохо. Похоже, я просто пытаюсь найти для себя выражение вещей, которые сами себя выражают. Я говорю очевидные вещи, чтобы хоть чем-то заполнить мысли. Я сама это выбрала, сама для себя. Это бессмысленно, потому что, когда нет причины, все теряет значение и смысл. В наших с тобой отношениях нет действия, а когда в отношениях нет действия, людям не о чем говорить. Ты всегда говорил, что движение – моя ошибка. Но ты ошибался.

Похоже, я знаю, из-за чего я была несчастной: из-за моей дурацкой работы и твоего идиотского клуба. Я любила тебя, несмотря ни на что. Да, у нас не получилось. А ведь могло получиться».

Обо всем остальном я могу только догадываться, но это вполне очевидно. Я постоянно думаю о Лайзе, о ее жизни в Брюсселе, хотя бы по той причине, что так я себя чувствую ближе к ней. Я представляю ее, но такой, какой она была раньше. Я вижу, как в пятницу утром она выбирает журналы в газетном киоске на рю Нев. Она вся в своих мыслях. Вдыхает запах полиэтиленовой упаковки и глянцевой бумаги. И перебирает журналы – французские и итальянские: L’Officiel, Donna, Casa Vogue, Vogue Bambini, Gap, Elle, Uomo Monde, Vogue Italia, Lei, Vogue Pelle, Linea Uomo и Marie Claire.

«Какой же, какой же, какой же купить?» – размышляет она, пока ее руки, глаза и сердце скользят по журнальной стойке. Уголком зрения она видит других людей, которые тоже покупают журналы. Что может быть более будничным, чем девушка, выбирающая журнал?

Девушка, делающая покупки, – это так же естественно, как дыхание. Она выбирает себе пять журналов, платит за них и уходит.

Ей отчего-то тревожно. Воздух на улице какой-то странный. У нее перехватывает горло. Судорожный вдох, нервная дрожь. Она тихонько откашливается, смотрит по сторонам. Решает зайти в Galerie Ansbach. Крупные универмаги – лучший способ поднять настроение и успокоиться. Она купит колготки. Первый этаж: женское белье. Она быстро идет к магазину, натыкаясь на прохожих. Ей не просто тревожно – ей страшно, потому что она неожиданно осознает, что отвечает сама за себя и сама задает себе направление: в магазин, по эскалатору вверх, к стойке с колготками, к кассе, к выходу, на улицу… И что дальше?

Уличный торговец продает заводные игрушки. Розовых собачек и голубых котят. Они мельтешат перед глазами. Бьют в свои маленькие барабаны, колотят в тарелки. Она не может на это смотреть. Совершенно безумные и отрешенные, эти игрушечные зверята с застывшими пластмассовыми глазами копошатся в тележке, украденной из супермаркета, которую они называют домом.

Ей кажется, что она умирает. Задыхаясь, она пробирается сквозь толпу суровых бесчувственных женщин в платьях джерси, которые стоят и разглядывают витрины.

Лайза идет на Гран-Плас, надеясь, что, может быть, там, среди основательных зданий, безучастных к людской суете, она почувствует крепкую руку отца, который всегда защитит и подскажет, что делать. Испуганная, совершенно растерянная, она замедляет шаг, словно впадая в оцепенение. Зачем-то заходит в маленький магазинчик, где продают жареную картошку и напитки в банках. За стойкой стоит коротышка-латиноамериканец в белом комбинезоне, заляпанном жиром. У него глазки-щелочки и вообще нет шеи.